Помолчав, воевода медленно наклонил голову в прилбице рысьего меха. Нечего новых врагов плодить - на наш век старых хватит и, что горше всего, еще останется. Иное дело, он и прежде не считал Феодора другом, хоть, по чести, до этого вечера не слыхивал от черниговского боярина дурного слова. И уж подавно не стать им друзьями после яростного крика в тесной каморе. После немецкого клинка, поднявшегося на сноху Государя.
- Рад, брате Еупатий, что не даёшь ты воли гневу, христианина недостойному, мне, грешнику, в пример и в науку, - тихо проговорил красавец боярин. - Прими в благодарность совет мой. Сам видишь, нечего здесь уже защищать и некого. Знаю, думаешь мстить за град свой - но по силам ли тебе это? Воинов твоих и две сотни не будет. И их, и себя погубишь. Кого этим воскресишь? Кого порадуешь, кроме Диавола, ликующего на погибель христианскую? Мой же Государь, великий князь Михаил Всеволодович, только рад будет и тебе, и дружине твоей. И княгиня Феврония без милости его не останется. За тех же одноземельцев ваших, что без исповеди, покаяния и причастия Святых Тайн смерть мученическую приняли, всем Черниговом будем Бога молить…
Седая княгиня только подняла голову от костра, поглядела на боярина пустыми глазами и снова опустила их к огню. Помолчал и воевода, не отрывая глаз от багряных угольев.
- Благодарю за честь, боярин, - наконец заговорил он. - Только некуда и незачем мне ехать. Здесь мой Государь погибал, пока я у твоего за гостевым столом сидел. Здесь сыновья мои полегли, раньше меня на битву поспевши. Здесь… здесь жена моя, коей я перед алтарем защитою и опорой быть клялся, защиты моей ждала, да не дождалась. Вся жизнь моя с моим городом на дым сошла, в Оку кровью вытекла. Ты мертвеца к государю своему в дружину зовешь.
- Побойся Бога, Еупатий! - боярин осенил себя крестным знамением. - Грех себя до смерти хоронить.
- Чего мне теперь бояться? - воевода не усмехался. - У меня нынче одно дело - до могилы быстрей добраться да побольше гостей незваных с собой утащить. А дружину я не держу. Кому не охота за мертвецом в могилу идти - зови к себе.
Феодор хотел вновь что-то сказать, но его опередили.
- За что срамишь, воевода? - голос гридня звенел от сжатого стальной самострельной пружиною гнева. - Или бросали тебя когда? Или не наш город сожгли, не нашу родню погубили? Коли гости, вместо блинов с пирогами на бой угодивши, домой собрались - скатертью дорожка. Мы тебе, воевода, присягали. За тобою хоть в могилу, хоть в само пекло.
Последние слова потонули в лязге - разгневанные черниговцы поднимались, кольчужные рукавицы вновь ложились на рукояти мечей.
- Стойте! - повысил голос Феодор. - Сидите, где сидели!
Его гридни, ворча сквозь зубы, вновь опустились на застеленную чепраками лаву.
Напряжённую тишину нарушил голос княгини:
- Воевода, я допрежь от тебя пустых слов не слыхала. Коли не побрезгуешь после мудрого боярина лесную дурищу послушать - знаю я Силу, что тебе пособит.
Воевода молча повернул к ней голову. Седая княгиня по-прежнему глядела в огонь, но голос ее будто оживал, оттаивал:
- Небось думаешь, совсем дурища одичала, себе не помогла, а мне подмогу сулит? Не о моей Силе речь, воевода. Моя не то ушла, не то накрепко от меня затворилась. Место тут есть, недалече… - Она зыркнула сквозь дым на черниговцев, усмехнулась углом мёртвого рта, так что послышалось - льдинки с хрустом и шелестом осыпаются с губ.
- Древнее место. Сильное. Ведомо мне, как то место разбудить. Если где нам с тобой, воевода, и помогут - то там. Только торопиться надо. Который нынче день? - вдруг резко спросила она, и воевода подивился - в пустых глазах что-то зажглось, засветилось полунощным блудячим огнем на жальнике, да и голос больше не шелестел поземкой.
- Канун Анисьи Желудочницы, - растерянно отозвался кто-то из черниговских гридней.
Княгиня решительно тряхнула седыми космами.
- Время, воевода. Самое время. Тебе - месть, я… я, может, смерть вымолю. - Она поднялась на ноги, и поднялся вслед за ней воевода.
- Остановись, - вдруг сказал Феодор совсем незнакомым голосом. Не обычным своим гладким, ровным и сильным, не тем, которым недавно кричал на седую княгиню, - иным. Слова падали, словно холодные свинцовые крицы. - Остановись и опомнись, брате Еупатий. Остановись, пока я могу звать тебя так. Звать людским, христианским именем. Ты христианин. Не пристало тебе кланяться поганым кумирам. Не пристало ждать от них помощи. На Господа единого уповаем. "Мне отмщение, Аз воздам", - сказал Он. Он наша помощь, Он наша защита, брате Еупатий!
- Где Он был? - глухо, не глядя на Феодора, спросил воевода. - Где Он был, боярин, когда горел мой город, когда в Его доме детишек и баб убивали? Или мы не были христианами? Или Государь наш не жертвовал на храмы и монастыри? Или не Его образ в каждом спаленном доме висел? Или не на Него уповали те, кто лежит сейчас на улицах? Где Он был, боярин?
- Деды их для Него от Богов и предков отреклись. Святыни старые осквернили, кресты да часовни на них поставили, - эхом отозвалась седая княгиня. - Верных кумирам братьев, как зверье дикое, в лесные чащобы загоняли. Мать моя помнила, как Муром его князь на копье брал, камнеметами стены рушил, за то, что муромцы старых кумиров держались. Скольких тогда порубили - не для Него ли? Где ж подмога-то Его, боярин?
Феодор тяжко покачал головой, выставив перед собой красивую узкую длань с длинными пальцами. На княгиню он не глядел.
- Брате Еупатий… Христос не кумир поганский, от Него не откупишься требами да кровью. Надо душою Ему служить, всею душою! У вас же… вспомни ваши деревни, которыми мы проезжали. Церквей Божьих, почитай, и не видели. На всю деревню одна икона - у старосты в избе. И с нею, со святым образом на одной полке - глиняшки да деревяшки непотребные! Имени христианского не слышно - одни назвища. Крест честной на одном гайтане со звериными клыками, с иной мерзостью носят. Скажи, брате Еупатий, что это в деревнях только, что нет… не было такого в граде вашем! Скажи, что налгали мне, будто князья и бояре с простой чадью на непотребные игрища купальские и иные хаживали! Скажи, брате Еупатий! Да что говорить - вот, гляди, между вами поганка нераскаянная княгиней была, княгиней! А ты, ближний боярин Государев, готов за ней на капище бесовское идти, у поганых кумиров мести просить! Мало тебе, как Господь город ваш и всю землю вашу покарал за двоеверие?! Мало?..
Воевода медленно поднял голову, и, встретившись с ним глазами, Феодор осекся.
- Значит, всё это… - негромко, отчётливо звучало каждое слово, а рука указывала за окно, на озарённый яркими зимними звездами мёртвый город, - всё это сделал твой Бог?!
Феодор задохнулся, словно налетев в стеношном бою подвздошьем на кулак Темные глаза широко распахнулись.
- Т-ты что, брате?! - трудно выдохнул он. - Как это - "твой Бог"? Бог - Он один, у тебя, у меня, у всех христиан!
Воевода не слышал. Перед глазами плыло.
Значит, вот как, Господи?!
Тонкопалая ручка лежит в твоей ладони, а другие ладони плещут вокруг - "Ой, Лелю, Полелю!" - земля упруго толкает в босые ступни, и золотая стена пламени встает перед тобой, и девичий визг звучит прямо над левым ухом, но маленькая влажная ладошка не выпускает твоей руки ни над костром, ни на высоком холме над Окою, с которой вы провожаете взглядами десятки колышущихся огоньков на темной реке…
И потом эта ручка, уже с обручальным кольцом, уверенно лежит на поводе коня. Вы объезжаете твои владения, у околиц встречают старики, поднося на убрусах хлеб - и тонкопалая ручка кидает кусочек к подножию стерегущего околицу деревянного чура…
И потом, десять лет спустя, вы, обнявшись, стоите у окна, солнце играет на умирающих сугробах, а голоса ваших сыновей звенят:
- Жаворонки, полетите,
Весну-красну позовите!
Значит, вот как, Господи?! Купальский костер - и ручка с кольцом на пальце стынет на каменном полу. Деревянные чуры у околиц - и десятки тел в залитом кровью снегу. "Жаворонки, полетите!" - и скорчившиеся у выломанных медных ворот мальчишки.
Может быть, маленькая муромчанка Алёнка носила блюдце с молоком к подпечку? Или слишком звонко смеялась, когда нянька пела: "Ладушки, Ладушки, где были? У бабушки!."
"Ладушки" - это же тоже призывание кумиров, славление идолицы Лады, да, Господи?!
Что спрашивать, где Ты был - Ты, наверное, даже придержал солнце над добиваемым городом, как тогда, над долиною Гаваонскою…
Дите куклу тятей назвало - так топором его по головенке?!
Да что за отец, у которого дети кукол тятей кличут?!
Государь не спрашивал, кто и как его чтит. Он бился за всех своих людей, не судя и не деля их, и чужаки прошли к городу над Окой не раньше, чем он с дружиной замертво лег в зимних полях. Не ему сидеть одесную Христа - Христу по левую руку Государя место, коли Государь не побрезгует. Не побрезгует сказавшим: "Не отнимают хлеб у детей, дабы отдать псам" - и бросившим детей на поживу степным собакам.
Что-то душило его, тянуло к земле - воевода вцепился обеими пятернями в ворот кольчуги, подлатника, свиты, рубахи, пальцы нащупали тонкий волосяной шнурок, пару раз перехватились - и яростно сжались на нагретом от тела куске бронзы.
Воевода бешено рванул сжавшуюся в кулак руку на волю из-за пазухи. Звонко лопнул гайтан, и брякнул о плитки пола бронзовый крест.
И тут же словно град посыпался в каморе. Воевода не слышал, как подошли и встали рядом его гридни. Летели на пол бронзовые, медные, каменные кресты, распятия, образки.
Они сказали свое слово - и держали его. Они шли с ним и за ним. "Хоть в могилу, хоть в само пекло".