С торжественной медлительностью он наполнил стаканчик опять и поднес не хозяину, как полагалось бы по этикету, а писарю, потому что человек он был несравненно более нужный, чем Памфилыч. Потом уже налил хозяину и Копылову. Остальных собеседников ему вовсе не хотелось угощать - совсем не нужный ему народ. Но уже из старины принято было: не обноси никого, а то врага наживешь. Помедлил с минуту и, скрепя сердце, налил неполный стаканчик. Предложил сперва Рябоконеву. Потом Фокину. Оба отказались, и это было настолько приятно Савелию, что когда и Грач, любивший выпить, последовал все-таки их примеру, он сказал убеждающим голосом:
- Дают - так бери, а бьют - так беги! Чего ломаться-то?
Но Грач но взял.
Терпугу, как человеку еще слишком молодому, Савелий вместо водки предложил нравоучение:
- А ты, Никишка, сперва ветер в пригоршни собери… Соберешь - ну, тогда можешь и за богачей браться… Так-то!.. - Ведь куда несется-то! - покрутил он своей клинообразной бородой и рассмеялся. - Куда лезет!.. Туда же, куда и прочие!.. В Сибирь ты, парень, глядишь, боле ничего!
Или туда, за маленькие окошки, в энту емназию с железными решетками. Тоже храпит, как и порядочный…
Терпуг, задетый этим пренебрежительно-насмешливым тоном, весь вспыхнул. Было обидно до боли, а сдачи дать - не знал как. Обругать Губана и немедленно полезть на ссору удерживала еще не исчезнувшая привычка юной стеснительности и почтения к седине. Смолчал.
- Ты его не пужай, - добродушно-насмешливым голосом сказал Копылов. - Он - парень ничего.
- А тебе что же не показалось? - стараясь быть спокойным, спросил Терпуг. - Ай за свою требуху опасаешься? Погоди, равнение произведут и тебе!
- Хороший из тебя арестант выйдет со временем, - ответил Губан. - С людьми, брат, жить, должен сам человеком быть. А по своему произволу и убеждению хочешь жить, иди на Сахалин: там со львами да с тиграми поживешь!..
- Поживем пока и тут!
- Богом установленный порядок кто ломать начнет, не быть тому на-воскресе… помни! Всегда так было, есть и будет! - твердо сказал Савелий.
- Это двадцать-то тысяч на девку… Богом установлено?.. Терпуг не выдержал и выразился очень крепко. Все засмеялись. Памфилыч даже затылок поскреб, а Савелий изумленно хлопнул себя по бедрам.
- Молодой ты вьюнош, Никишка, и такие неподобные слова! Помни: горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных!..
- Сейчас за Писание! Вот не люблю за что этих фарисеев! - сказал Рябоконев.
- Позвольте, господа! - чувствуя завязывающуюся словесную схватку и радуясь ей, закричал писарь. - Не сдвигайте беседы с ее постановки… Позвольте! Если Писание, Писание!.. У Иоанна Златоуста сказано…
- Он испровергает лерегию! - с негодованием воскликнул Губан.
- А ты утверждаешь? - крикнул Рябоконев.
- Да позвольте же мне сказать, господа! У Иоанна Златоуста сказано: аще убо не были бы богатии, не беша бы и нищеты… И далее…
- Это сюда не касательно!
- Позвольте! Почему же не касательно?..
- Ивана Златоуста вы к себе не равняйте, социалы проклятые! Он лерегию не испровергал!..
- Надобности нет… Зато о богатстве и бедности говорил одно с нами. Религию и мы признаем… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…
- Куда вы лезете, скажите на милость? куда вы несетесь?..
- Да ты слушай сюда!..
- … И не такие были, да в преисподнюю извергалась гордыня их. Помни и денно и нощно, не забывай: под тобой подстилается червь, и червь - покров твой…
- Уперся, как свинья рылом, в Писание и думает: святитель…
- Я ему же, сукину сыну, пользы желаю! Из него человек будет, коль старших будет слухать. Рос он без отца… вклюнулся в табак… в скверные дела…
Копылов изумленно и горестно покачал головой и, притворяясь серьезным, спросил:
- В какие же, Савелий Фоломевич? Либо к бабенкам к твоим когда зашел?
Губан остановился и сердито сказал:
- Это тебя не касательно. Про его дела я знаю. А мои бабы содержат себя правильно… про это нечего…
"Пронюхал, черт старый", - подумал Терпуг и несмело, вполголоса, возразил:
- Насчет этих делов тоже иные старички есть… Обряди ему, как следует, бабу - вся божественность, яко дым от лица огня, убежит…
- Ну, будет вам перепираться! Не ломайте беседу! Ты, Фоломевич, не гляди на него, подноси, пожалуйста… У меня ведь вот… еще одна!..
Копылов извлек из кармана и с веселым хвастовством взболтнул бутылку.
- Чего ты с ним! - примиряющим голосом прибавил он. - Он - молодой…
- Щенок, - сурово сказал Губан, наливая водку, - а тоже в социалы лезет… Вот кого не люблю на белом свете - социален этих… приверженцев!..
Фокин, недавно вернувшийся со службы, сказал:
- У нас Бурханов был, войсковой старшина. Тоже, как и ты, дедушка, не любил он их, социал-демократов! Соберет, бывало, нас: "Вы, - говорит, - братцы, смотрите не слушайтесь этой жмудии!" В энто время, вобче, начальство не храпело, а так себе… ласково, можно сказать, разговаривало… не как раньше. "Опасайтесь их, - говорит, - крошите их шашками, так их разэтак! Ничего не будет! Головой заверю…" А сам - ну такая труса был! Без двух провожатых, бывало, на улицу не выйдет…
- Как же вас, подлецов, не опасаться! - насмешливо вставил Копылов.
- Деньжонками он там хорошо было поджился, да под суд отдали после мобилизации. Не поладил с одним другом…
- Это уж кому пофортунит! Не поделился, значит… ну…
- Рублей семьдесят и моих денег за ним село… "Вы их мне представляйте, этих самых агитаторов, - говорит, бывало. - Я награжу", - говорит. Давал по трюшнице за каждого. Ну, наша братия - народ понятливый! Как видит: мало-мальски подходящий жидок идет - берет его за киршу и тянет: "Агитатор, вашескобродье!" - "Насчет чего?" - "Насчет земли. Землю, - говорит, - отобрать вашу офицерскую, участки…" - "Ах, так его разэтак!" - "Вроде как сожалеючи нас, вашескобродие…" - "Брешет он, так его разэтак! Они и у вас землю отберут!.."
- Диковины нет, - сказал Губан, - и отберут! Думаешь, не отберут? От-бе-рут! Погоди, брат…
- Да чего отбирать-то? Сколько ей? Ведь это Бурханову бояться - ну так: четыреста десятин! Я и то раз не утерпел. "Нам, - говорю, - вашескобродие, это землетрясение так же страшно, как нищему пожар… Ей осталось у нас уж коротко, земли-то. А вот вам, действительно…" - "Что-э?!"
Фокин захрипел особым голосом и изобразил пантомимой изумленную фигуру войскового старшины. Все покатились со смеху.
- Осерчал?..
- Не показалось, видно?..
- "Ты, должно быть, оратор, сукин сын?"
- "Никак нет, вашескобродие!"
- "По морде видать: оратор!"
- "Помилуйте, - говорю, - вашескобродие, никогда и никак!.." После так все и накапывался. Стою раз у полкового знамя, он проходит. "Этого, - говорит, - зачем поставили? Он меня запорет! Уберите его, это - оратор, так его разэтак!"
Савелий Губан закончил свое угощение и уже готов был бы потолковать с писарем о деле, но начал угощать Копылов, и старик не устоял против искушения. Был он скуп и жаден: никогда без особой нужды не расходовал лишней копейки на грешные удовольствия мира. Но когда представлялась возможность угоститься на чужой счет, не уклонялся от греха, ел и пил исправно, даже с увлечением. Остался и тут. Посудину свою спрятал в уголок, - она тоже денег стоит, - сел рядом с писарем, которого выделял из всей компании и, принимая свой очередной стакан, сказал грустным тоном:
- Отец Василий мне надысь… Пришли, говорит, в монастырь… как бишь он его назвал?.. Вот, дай бог памяти… вертится на языке, а не назову!.. Пришли, - говорит, - трое вот таких молодцов… - Губан показал локтем на Терпуга. - Прямо к отцу архимандриту, говорит: "Руки кверху!.." И народ, говорит, был кругом, а перепужались все, никто оборонной руки не мог поднять. Забрали, говорит, денежки и ушли… Так, говорит, как в воду нырнули!..
Губан горестно чмокнул языком.
- Значит, они уж и святыни не признают… - прибавил он скорбно-обличительным тоном.
- А много денег-то?
- Семь тыщ, говорит.
- Семь тыщ! - восхищенно протянул Копылов. И долго смотрел перед собой остановившимся, изумленным взглядом.
- При оружии… вот в чем сила, - сказал Грач.
- Оружие существует - не на такой пустяк, - возразил Рябоконев. - Это и с дубьем можно… А кто понимает об оружии - не полезет с ним куда зря…
Губан весело рассмеялся и покрутил головой.
- Ведь в какую высь задаются-то! Подумаешь: у-у, г-гирои!..
- Я ввысь не задаюсь, Фоломевич! Но когда тесно мне, нож до самой души доходит, - я чувствую и говорю… вот!.. Терпуг сказал в сторону, ни к кому не обращаясь:
- Ну, а у меня охота задать трезвону всем этим обиралам мирским да фарисеям…
- Ах, ты… щенок белогубый! - с негодованием воскликнул Губан. - Парх! Право, парх…
- А ты - фарисей!..
Вспыхнула ссора, шумная, веселая, немножко пьяная. В ней не было настоящего, искреннего ожесточения, какое бывает в схватке за какого-нибудь поросенка, забравшегося на огород, или лошадь, захваченную на потраве, когда так стремительно переходят к кулакам и кольям. Предмет спора был расплывчатый, смутный, почти неуловимый, и лишь тогда, когда переходили на личности, укоряли друг друга, загоралась искренняя злоба и ненависть.