- Что касается меня, - сказал он, - я знаю только один паллиатив, который хотя и верною дорогой ведет к смерти, зато, по крайней мере, на минуту дает возможность позабыть… позабыть все…
Пани Эмилия молитвенно сложила руки.
- О, что же это такое? - воскликнула она.
- Морфий, - с небрежною усмешкой шепнул Ружиц.
- Нет, - так же тихо заговорила пани Эмилия, - мне кажется, что единственным верным лекарством было бы удовлетворение высших наших потребностей, - потребностей духа, воображения, тонких вкусов… Но - увы! - кто же так - счастлив, чтобы мог осуществить свои мечты, чтобы в жизни его не было диссонансов?
- Бывают люди, которые осуществляют свои мечтания, и вот от избытка такого счастья… становятся несчастными, - с едва заметною иронией проговорил гость.
В эту минуту двери гостиной снова с шумом распахнулись, и на пороге появилась рослая фигура Марты.
- Дети едут! - крикнула она своим низким голосом и вихрем бросилась в сени.
Корчинский, точно бомба, начиненная порохом, двумя скачками очутился за порогом комнаты; пани Эмилия медленно поднялась с кушетки.
- Тереса, милая моя, дай мне, пожалуйста, мантилью, перчатки и платок на голову!
Пани Эмилия оперлась дрожащими руками о стол. Она не притворялась: нервы ее действительно были до крайности расшатаны.
На крыльце стоял Корчинский, изменившийся в одну минуту до неузнаваемости; теперь в его блестящих глазах не было и следа недавней грусти, морщины на лбу исчезли, а губы радостно улыбались под длинными усами. Рядом с ним стояла Марта, на ее желтых щеках выступил яркий румянец; глаза ее учащенно моргали, а губы шептали: "Милые мои, ненаглядные". Нетрудно было угадать, что те, кого тут встречали, бросятся, прежде всего, в объятья именно этих людей.
У входных дверей Тереса, с помощью пана Кирло, устанавливала кресло, в которое тотчас же бессильно опустилась пани Эмилия.
- Тереса, - шепнула она, - ради бога, лавровишневых капель… А вы, пан Кирло, возвратитесь к пану Ружицу; его неловко оставлять одного.
Через несколько минут перед крыльцом остановилась четырехместная бричка, из которой почти одновременно выскочили: стройный русоволосый юноша и девочка лет пятнадцати. Посыпались поцелуи, вопросы, все голоса смешались… Слышны были басовые ноты голоса Марты, смех девочки, быстрая речь юноши, спазматические всхлипывания пани Эмилии и пискливые возгласы Тересы, тщетно призывавшей горничных, чтобы отнести больную в ее комнату.
Ружиц и Кирло рассеянно смотрели в окно на сцену, происходившую на крыльце.
Вдруг Ружиц отвернулся от окна и спросил:
- Кто это такая… панна Ожельская?
Кирло расхохотался.
- Ага! Приглянулась, видно? Правда, она недурна, но не по моему вкусу, - холодна чересчур, эксцентрична…
Ружиц пожал плечами.
- Вкусы бывают разные, - флегматически проговорил он и начал подпиливать маленькою пилкой свои холеные ногти.
- Должно быть, бедная? Бесприданница? - спросил он немного погодя.
- Пять тысяч рублей отданы под проценты пану Бенедикту… Что это за приданое!.. Собственно говоря, никакого приданого, а горда при этом, как княжна, и зла, как оса.
- Да, и я заметил это, - сказал Ружиц.
По его лицу промелькнула ироническая улыбка.
- Девушка с темпераментом, - немного погодя добавил он.
Кирло проницательно заглянул ему в лицо своими пытливыми глазками.
- Ой, не воспламеняйтесь так быстро! - сказал он. - Темперамент, темперамент! Был - да весь вышел…
Тонкие черные брови молодого пана дрогнули; дрожь пробежала по всему лбу и скрылась под его поредевшими, слегка подвитыми волосами. Однако это не помешало ему спросить равнодушным, даже слегка шутливым тоном:
- А что такое?
Кирло снова сделался фамильярным.
- Помните вы Зыгмунта Корчинского… художника, что мы встретили у Дажецких?
- Помню; очень приличный человек и, кажется, не без таланта… Жена у него прелестная блондинка… Ну, так что же?
- Ну… он и панна Юстина…
- Роман? - небрежно спросил Ружиц.
- Да еще какой! - разразился Кирло.
- Когда он уже был женатым?
- О нет! Это еще с детства… обыкновенно, как это бывает с кузенами…
- Ну, и почему же?..
- Почему они не обвенчались? Об этом и речи быть не могло… Семья… ну, и потом сам он…
Однако продолжить разговор им не удалось: с крыльца уже все вошли в сени и с минуты на минуту могли войти в гостиную.
Тем временем Юстина привела отца своего наверх, где по бокам узкого коридора находились две комнаты. Одна из них принадлежала пану Игнатию Ожельскому и заодно служила спальней приезжим гостям. Юстина взяла из рук отца скрипку и положила ее в футляр.
- Зачем вы позволяете этому господину так издеваться над вами? - с резкой нотой в голосе спросила она и махнула рукой. - Впрочем, что я говорю!.. Я уж столько раз просила… умоляла… не помогает и… не поможет!
Она взяла в углу комнаты кувшин и налила воды в медный рукомойник. Старик, в распахнувшемся халате, стоял посреди комнаты со сконфуженным видом и вечною своею добродушною улыбкой.
- Видишь, милая моя, - начал он, - если б ты знала, как это трудно… Наконец, ведь это никому не помешало…
- О, как бы мне хотелось, чтоб вы поняли!.. - воскликнула девушка.
Она вдруг замолчала, повесила около рукомойника полотенце, а на одном из столов поставила маленькое зеркало.
Старик тем временем приблизился, было к скрипке, и достал ее из футляра, но Юстина мягко взяла инструмент из рук отца и положила на место.
- Одеваться нужно, отец, сейчас будет звонок к обеду.
- Ах, обед! Хорошо, хорошо… я уж и проголодался… А ты знаешь, что будет к обеду?
- Не знаю, - ответила Юстина и разложила на столе бритвенный прибор.
- Все готово, отец.
Старик не двигался с места и искоса все посматривал на скрипку.
- А мне нельзя еще немножко поиграть?
- А обед?
- Да, да, обед. Вероятно, сегодня будет что-нибудь хорошее, - ведь гости… Утром я спрашивал у панны Марты, что будет к обеду. Да разве она ответит кому-нибудь по-человечески? Зарычала, закашлялась, расчихалась и полетела вниз… Я выпил только чашку кофе с сухариками и съел кусочек ветчины, а вниз уж мне сходить не хотелось, - играл на скрипке… Ветчина в нынешнем году удалась необыкновенно… а печенье так и тает во рту… прелесть!
Лениво, не спеша, он уселся перед зеркалом и занялся своим туалетом. Юстина ловко и быстро чистила щеткой сюртук отца. Старик нахмурился.
- Так всегда, - заворчал он: - как только гости приедут или еще что-нибудь случится, Франек ко мне и носа не покажет. Один человек на всех… и при буфете, и за столом прислуживает, и мне, и пану Бенедикту… Где это на свете видано, чтоб в таком доме некому было воды подать и сюртук вычистить?
- Он уже вычищен! - ответила Юстина.
- Вычищен… вычищен… - брюзжал старик, - а кто его вычистил? Ты сама! Ну, хорошо ли это, чтобы благородная девица сюртуки чистила?.. На что это похоже?..
По губам Юстины промелькнула улыбка. Она в раздумье остановилась посредине комнаты.
- Когда я уйду, - сказала она, - вы опять начнете играть?
- Может быть, очень может быть… а что?
- Сегодня нельзя… Как позовут к обеду, нужно, чтобы вы были совсем одеты… Пожалуй, лучше будет, если я футляр на ключ запру.
- Ну-ну, не запирай… не запирай…
Но Юстина повернула уже маленький ключ, спрятала его в карман и вышла.
Другая комната, не особенно маленькая, очень чистая, с двумя кроватями и скромною, но приличною обстановкою, вот уже несколько лет служила обиталищем Марты и Юстины. Юстина остановилась у окна и медленно стала расчесывать густые черные волосы, в которые во время утренней прогулки вплелись зеленые иглы и молоденькие сосновые веточки. На Немане было тихо. Плоты проплыли, исчезли рыбачьи челны, лазурная гладь опустела, и лишь изредка над нею в ослепительном солнечном свете, стремительно кружась, проносились сверкающие, как атлас, чайки. Но вот откуда-то показалась маленькая лодка с двумя мужчинами.
Один из них сидел на дне лодки с наклоненною головой, точно с интересом присматривался к подводной растительности, которая вырывалась на поверхность множеством круглых листьев и цветами водяных лилий. Другой, высокий и статный, стоя разгребал веслом воду - от лодки бежали широко расходящиеся круги. Юстина заметила, что гребец, придержав весло, с минуту всматривался в дом, обращенный окнами к голубой реке. Потом, когда лодка пристала к противоположному берегу, гребец обернулся и бросил взгляд по тому же направлению, а затем с ловкостью горного оленя начал карабкаться на высокий песчаный берег. Время от времени он останавливался и поддерживал под руку товарища, который взбирался с большим трудом и частыми остановками. Первый из них был одет в короткую сермягу, окаймленную зеленым шнурком; на втором был длинный кафтан, а на голове, несмотря на жару, - большая баранья шапка. Вскоре оба исчезли за первыми деревьями, и тотчас из лесу послышался чистый, сильный мужской голос:
Ходит дивчина,
Бродит дивчина,
Лицо - маков цвет!
Стиснуты руки,
Взгляд полон муки -
Ей постыл белый свет!
Что ж ты тоскуешь,
Что ж ты горюешь,
Дивчина моя?
Голос певца мало-помалу стихал в отдалении, зато у опушки послышались новые голоса:
- Ay, ay! Гей, гей!
- Янек! Янек! Иди сюда! - кричал кто-то басом, а какой-то женский тонкий и острый голос затянул веселую плясовую песню:
Только услышу я вальс этот - снова
Я вспоминаю друга родного.