Часа за два до захода солнца Ян, стоя на пустой телеге, чуть ли не в десятый раз сворачивал с дороги на участок, где виднелась большая группа мужчин и женщин. Тут работало несколько семейств. Худая болезненная жена Фабиана, в туго накрахмаленном платке на голове, неутомимо махала серпом рядом с толстой приземистой Эльжусей в яркорозовой кофте и венке из полевых маков, торчавших во все стороны над ее лбом, таким же пунцовым, как и цветы. За ними жали два подростка, а рядом рыжеволосый парень, с красным лицом и вечной добродушной, простоватой улыбкой, вязал снопы и помогал укладывать их на телегу своему младшему, тоже плечистому и сильному, брату. Все это он делал медленно, лениво, точно сонный. За ним, как тень, следовала шаг за шагом черная лохматая собака. Хозяин и собака часто потягивались и зевали. По временам собака поднимала голову и заглядывала в глаза хозяину; хозяин смеялся, сверкая ослепительно белыми зубами.
- Что, Саргас? На Неман хочешь? На Немане лучше. Ха-ха-ха!
- Юлек! - раздавался голос вечно сердитого Адама, - заснул ты, что ли? Снопы подавай, граф!
- Юлек! - спустя несколько минут громко кричала Эльжуся, - ты что, спать лег? Отлично, лежи, а хлеб пусть гниет на корню!
Тогда высокий парень, который и в самом деле растянулся, было во всю длину на земле и ленивой рукой гладил длинную шерсть Саргаса, вставал и снова начинал вязать снопы.
Дальше, на следующих полосках, розовели и голубели женские кофты, огнем горели цветастые платки да желтые и алые цветы, которыми они убирали головы; у одной стены еще не убранного хлеба проворно управлялись поденщицы Домунтувны, да и у нее - жала ли она иль везла домой снопы - спорилась работа.
На другом краю поля, вдали ото всех, уныло плелись двое бедных, одиноких людей: мужчина - босой, в грубой серой рубахе, женщина - в темном старом платье, с поношенным платком на голове. На их поле стояла телега, запряженная измученной лошаденкой, а возле телеги лежал завернутый в тряпки двухмесячный ребенок. Никто не помогал им: люди, проходившие мимо, даже не заговаривали с ними. То был самый убогий из всех Богатыровичей, обладатель избушки без трубы, и его жена - крестьянка по происхождению.
Все эти люди работали вместе не потому, что засеянное поле представляло общую собственность, - нет, на этой широкой равнине отдельные владения были перепутаны самым невозможным образом, не понятным ни для кого, кроме самих владельцев. Ни у кого не было твердо отмежеванной цельной делянки, непосредственно примыкавшей к его дому; участки, принадлежавшие множеству лиц, делились, случайно и были разбросаны, где попало, а с течением времени еще более дробились, и эти маленькие клочки были раскиданы по всему полю. Конечно, всякий знал, где лежат его клочки, и должен был переходить с одного на другой с плугом, косой и серпом.
В этом месте участок Яна и Анзельма находился рядом с тем, на котором жало семейство Фабиана. На поле Анзельма работали только две жницы: молоденькая стройная девушка, не раскрасневшаяся даже после целого дня тяжелой, изнурительной работы, вызвавшей лишь слабый румянец на ее нежном лице, оросившемся капельками пота, и плотная, мускулистая, прямая, как свеча, женщина лет пятидесяти.
Впрочем, пятьдесят лет ей можно было дать только благодаря морщинам, покрывавшим все ее маленькое лицо; по энергическим, нервным движениям, по блеску маленьких темных глаз, по белизне зубов ее можно было счесть гораздо моложе. Она жала скоро, умело, захватывая полную горсть колосьев и срезая их у самого корня. Это не мешало ей весело болтать с окружающими. В белой рубашке, в короткой полосатой юбке, она казалась самой ловкой из всех жниц. Женщины и девушки огрызались, а иной раз и обижались, когда она одну корила, что медленно жнет, и вызывала с собой соревноваться, другой колола глаза ухажором, который уже женился, а третьей намекала насчет свадьбы, которую должны были сыграть после жатвы. Парни, в свою очередь, подшучивали над ней, опрашивали о здоровье ее третьего мужа и о том, сколько раз она еще намерена выйти замуж.
Теперь она стояла перед кем-то, сидевшим на снопах, и громко рассуждала:
- Знаете ли вы, паненка, как можно узнать дурака? По его смеху. Надо мной смеются, что я вышла за третьего мужа. Отлично! Я не виновата, что бог отнимал у меня спутников жизни, а уж у меня такая природа, что я не могу обойтись без любви. Когда с Юрием, отцом Янка, эта беда приключилась… - она махнула рукой в сторону занеманского леса, - то не прошло двух лет, как я вышла за Ясмонта. Люди разное болтали: "Пустая бабенка, так скоро позабыла покойника". Отлично! Вы свое знаете, а я свое. Что мертвым толку, коли живые живут да горюют? Умершим дай бог царство небесное, а мы еще поживем в свое удовольствие. Одно заходит, другое восходит, а от печали, как от козла, ни шерсти, ни молока!
Она громко рассмеялась.
- Вот вы, паненка, смеетесь. Отлично! А я, ей-богу, правду говорю. В моих глазах настоящую цену имеют только любовь да милый дружок. Такова уж моя натура. Ясмонта, отца Антольки, отнял у меня господь. Десять лет я с ним прожила. Я убивалась по нем, как по первом муже, но прошел год - и попался мне Стажинский из Стажин. Опять люди обо мне загалдели. Отлично! Вы свое знаете, а я свое. За днем ночь наступает, а за ночью день. Смех лучше плача. Только с ребенком была беда. Полюбили мы друг друга, но Стажинский, - вдовец он, детей у него в хате целая куча, - не хотел меня брать с дочерью. "Где, - говорит, - мне к своим семерым еще восьмого ребенка себе на шею навязывать?" Боже ты мой, милосердый! Неужели мне так и жить без любви и милого дружка? Взяла я Антольку и привела к Яну: "Вот тебе сестра, сынок. Воспитывай ее, а потом она тебе помогать будет". Ему было двадцать лет, а ей шесть. Анзельм куда как расходился! "Почему, - говорит, - она не может сама своего ребенка воспитывать? Малый и так в грязи живет, присмотреть за ним некому". Но Янек пристал к нему: "Возьму да возьму сестренку. Чего ей у отчима обиду терпеть? Пускай лучше у нас живет, а малость подрастет, за нами будет присматривать". Антолька, так, что ли, он говорил или нет?.. Вот он какой! Другой бы оттолкнул, а он принял, на руках ее носил, кормил и мне всегда с оказией передавал: "Антолька здорова, растет хорошо". Вот он какой! Антолька, может, я неправду говорю?
Она расчувствовалась и утерла глаза фартуком.
Антолька, стройная, словно гибкий тростник, поднялась с земли и усталым движением закинула за голову руку, в которой сверкал серп.
- Да лучше его во всем свете нет, - ответила она. - За его спиной я и горя никакого не видала. Вместе хвораем, вместе и гуляем, а по хозяйству - чуть что потяжелее, все больше он делает, а не я!
Она снова склонилась к земле, а болтливая старуха только было собралась приняться за дело, как жена Фабиана, не переставая жать, протянула пискливым голосом:
- А кончилось-то тем, что у вас, пани Стажинская, двое детей и ни одного из них вы сами не вырастили…
Стажинская мигом выпрямилась, подперла бок жилистой рукой и звонче прежнего крикнула:
- Не вырастила, а дети все-таки у меня лучше, чем у других… Вот как!
И она залилась смехом.
- Ку-куш-ка! - насмешливо протянула жена Фабиана.
В это время телега, запряженная Каштанкой и Гнедым, бесшумно въехала на жнивье.
- О, господи! - воскликнул Ян, на ходу соскакивая с телеги и направляясь к сидевшей на снопах женщине, которую он вдруг заметил, когда мать его отошла в сторонку.
Юстина весело, с дружеской улыбкой подняла на него глаза и со своего низкого сидения порывистым движением протянула ему руку. Ян схватил ее обеими руками и, низко склонившись, на мгновение прильнул к ней.
- Я, правда, надеялся, что вы сегодня пожалуете к нам, - вы говорили, что хотите посмотреть на нашу работу, - и все же, как увидал, что вы тут сидите, так меня словно солнце ослепило.
- Сегодня солнце хоть кого ослепит, - рассмеялась Юстина.
Лицо Яна омрачилось.
- Вы все шутите, - тихо сказал он, и руки его опустились.
- Он правду говорит, - вмешалась старуха, отрываясь от жнитва. - Вот неделя, как я пришла к нему, а он все как в воду опущенный ходит, иногда по целым часам слова не промолвит. Работу свою он справляет, да как-то нехотя… не посмеется, не пошутит, а спросишь у него: "Что с тобой, Янек?" - "Скучно мне", - говорит, да и только.
- Что толковать об этом, матушка? - нехотя перебил Ян. - Пойдем-ка лучше жать.
Но Стажинская оттолкнула его локтем, переступила с ноги на ногу и, плутовски подмигивая глазами, таинственно шепнула:
- Отлично. Я знаю, отчего на него тоска напала, отчего у него в глазах темно делается: да оттого, что ему тридцать лет стукнуло, а он без любви живет, - жениться пришло время.
- Чего болтать о таких вещах? - с гневным блеском в глазах повторил Ян.
- Отчего же и не болтать? - пожимая плечами, ответила старуха. - Видите, паненка, они с Ядвигой Домунтувной с детства дружили… старики спят и во сне видят, как бы их оженить…
- Идем жать, мама! - крикнул Ян.
- И отлично, девка как раз ему под пару, работящая, из себя красивая и… богатая… После деда все хозяйство ей останется, а у них тысяч на пять добра наберется…
Она тщетно отстраняла Яна локтем, его железная рука, словно клещами сжала ее плечо.
- Видите ли, - добавила она еще, - было время, когда между ними уже начиналась любовь…
Но теперь Ян покраснел до корней волос, а его бирюзовые глаза вспыхнули.
- Лучше идите жать, чем болтать такие глупости! - крикнул он и потащил ее к несжатой полосе, а сам отошел к телеге.
Веселая баба разразилась громким смехом.
- Что ты такой стыдливый сделался? О женитьбе и слова вымолвить не позволяешь. Все равно, придет время - женишься.