- Что же делать? Разве можно оставлять детей одних? Троих старших я решилась взять с собой, - думаю, авось вы не осудите меня за это, - а младших нельзя же было оставить под присмотром прислуги. Нужно было ждать, пока придет Максимиха… баба она добрая, всех моих детей вынянчила и всегда идет, если ее позовешь… С маленькими детьми, как со стеклом, нужно быть осторожным, ну да моя бабуля Максимиха хорошо за ними присмотрит…
Прячась за свекровью, Клотильда старалась закрыть платком рот, чтобы не рассмеяться; пани Эмилия поднесла руку ко лбу и горлу как бы в предчувствии скорой мигрени и истерики. Одна из пожилых дам, шепнула другой:
- Как опустилась и огрубела пани Кирло! А до замужества какой прелестной девушкой была!.. И фамилия хорошая, - урожденная Ружиц!
В гостиную торопливо вбежал пан Кирло, схватил обе руки жены и начал осыпать их горячими поцелуями. На его лице, покрасневшем от нескольких рюмок ликера, выразилось полнейшее удовольствие, а на глазах появились слезы.
- Как это хорошо, что ты хоть раз выбралась в свет, как хорошо! - повторял он и затем обратился ко всем присутствующим: - Моя жена такая домоседка, что ее и не оторвешь от детей и от хозяйства.
Она, подняв на него глаза, с такой же сердечностью пожала ему руку.
- А вы давно не видались? - с легкой насмешкой спросил кто-то из гостей.
- Да вот с неделю как я не был дома, - совершенна непринужденно ответил Кирло.
- Мой муж очень любит общество и скучает дома; я с величайшей охотой заменяю его во всех делах, - поспешно добавила пани Кирло.
Кирло пошел повидаться с детьми. Мальчики в гимназических блузах, в страшно стучащих сапогах, с красными руками, прижались к фортепиано и широко раскрытыми глазами смотрели на всех и на все. Девочку Юстина усадила рядом с другими подростками. Не совсем еще длинное платье из белой кисеи с розовым поясом дома представлялось, вероятно, и матери и дочери очень красивым, но здесь, рядом со щегольскими костюмами младших дочек Дажецких, казалось очень скромным, чуть ли не убогим.
Выглядывавшие из-под этого платья маленькие ноги в грубых кожаных башмаках странно выглядели рядом с изящными ножками в ажурных чулочках и таких туфельках, что каждая из них могла, как безделушка, служить украшением для этажерки.
Обладательница этого бедного платья тоже не представляла бы собой ничего особенного, если бы не ее свежее личико и девичья чистота ее взгляда, которые заставляли невольно вспоминать о полевой лилии. Она с любопытством смотрела вокруг своими голубыми, как незабудки, глазами; толстая и светлая, как у матери, коса вилась по ее покатым плечам; круглые, как пышки, руки в тесных перчатках она молча сложила на коленях и сплела пальцы; девицы, рассматривавшие иллюстрации, окинули ее холодным взглядом и вновь принялись за свое занятие, но зато из противоположного угла гостиной показался молодой стройный юноша, схватил обе руки вновь приехавшей гостьи, крепко пожал их и с радостной улыбкой уселся на соседний стул.
- Как давно, панна Мария… или можно по-старому: Марыня?
- Можно, - шепнула девочка, краснея до корней волос и открывая в улыбке ряд белоснежных зубов.
- А вы… Марыня, будете говорить мне ты?
- Отчего же нет? - удивилась Марыня.
- Давно уж я не видал тебя, милая моя, дорогая Марыня! Два года не был дома… Как ты выросла за это время!..
- А ты, Видзя, немного изменился… похудел…
- Работаю, учусь, думаю… а ты что поделываешь?
- Учу младшую сестру… молочное хозяйство, огород - все это на мне лежит.
Последние слова она проговорила с некоторой гордостью.
- А старая Максимиха жива?
- Жива, здоровехонька.
- Это хорошо! А те ребятишки, с которыми ты возилась два года тому назад?
- Они уже умеют читать.
- Милая ты моя, дорогая! Как я рад, что увидал тебя!.. Сколько мне тебе порассказать нужно!
- Приедешь в Ольшинку?
- Как же приеду, приеду! Не один раз, сто раз приеду! Витольд Корчинский и Марыня Кирло обменялись взглядами, полными детского счастья.
В это время, как бы вторя их радости, в гостиной раздалось несколько аккордов фортепиано, а потом послышался протяжный звук скрипки. Пани Эмилия давно уже чувствовала, что дальнейший разговор с гостями становится ей не под силу; искусственное оживление, которое делало ее веселой и разговорчивой, мало-помалу сменялось утомлением и слабостью. Тускнеющими глазами она переглянулась с Юстиной, которая тотчас же встала и приблизилась к фортепиано. Ожельский, осушив до последней капли свою рюмку и отпустив несколько комплиментов зарумянившейся Тересе Плинской, давно уже семенил ножками вокруг рояля, на котором лежала его скрипка, и теперь с бережной нежностью прижал ее к груди, как любимое дитя, и, зажмурясь от наслаждения, провел смычком по струнам.
Звуки музыки наполнили гостиную. Отец и дочь играли какую-то прекрасную длинную и трудную пьесу. Ожельский мало-помалу совершенно преображался. По мере развития и усиления звуков, выходивших из-под его смычка, старый музыкант также вырастал, становился тоньше, облагораживался. Маленький, пузатый, он становился выше, с белого лба исчезли все морщины, горящие вдохновенные глаза смотрели куда-то далеко-далеко. Потоки звуков, срывавшихся со струн его скрипки, точно смывали с его лица следы пошлости. В этом вдохновенном артисте едва ли кто-нибудь узнал бы того обжору и волокиту, который час тому назад не мог расстаться с тарелкой и строил умильные глазки старой деве, - того добродушного, глуповатого старичка, который без малейшей обиды выносил издевательства знакомых.
То было почти волшебство, а волшебницей, которая коснулась его своей палочкой, была великая, всепоглощающая страсть, долгие годы окрылявшая жизнь этого человека.
Юстина играла свою трудную, запутанную партию с точностью и чистотой, свидетельствовавшими о ее хорошем музыкальном образовании, только лицо ее по-прежнему оставалось холодным и безучастным. Равнодушная ко всему окружающему, с неподвижным лицом, она играла, будто по обязанности, умело, старательно, но холодно. Играла она на память, с низко опущенными ресницами, а когда поднимала глаза, то в них можно было по-прежнему увидеть отпечаток скуки и утомления.
Но вдруг в глазах Юстины промелькнула тень тревоги и неудовольствия: она увидала стоящего у дверей гостиной Ружица. За последнюю четверть часа в нем совершилась какая-то удивительная перемена. Вышел он из гостиной слабыми шагами, больной, пожелтевший, а возвратился свежий, сияющий, с блестящими глазами, даже с легким румянцем на щеках. Пан Теофиль остановился у дверей и смотрел на Юстину с таким выражением, что та опустила глаза и больше уже не поднимала их. Ружиц неслышно перешел из конца в конец всю гостиную и сел рядом с пани Кирло.
Та ласково улыбнулась ему и подала руку. Все знали, что этот изящный тридцатилетний молодой человек, прокутивший полмиллиона, и утомленная непосильным трудом женщина в старом платье были в близком родстве.
Со своей обычной грацией Ружиц наклонился к уху соседки.
- Кузина, - шепнул он, - ты хорошо знаешь панну Ожельскую?
Она утвердительно кивнула головой.
- Бывает она у тебя?
Такое же наклонение головы. - Я хочу тебя просить… пригласи нас когда-нибудь вместе, чтоб мы встретились у тебя как будто невзначай… Здесь мне нельзя бывать так часто, как мне хотелось бы.
Пани Кирло широко открыла глаза, с величайшим изумлением окинула взглядом своего соседа и выпалила:
- Это еще что значит?
Многие из гостей обратили на нее внимание. Пани Кирло спохватилась и продолжала уже тише:
- Не думаешь ли ты вскружить голову бедной девушке? Встречайся с ней где угодно, только не у меня.
Ружиц беззвучно засмеялся.
- Какой провинциалкой ты стала!
Он очень хорошо знал, что эти слова уколют ее. Пани Кирло действительно смутилась на минуту, но, оправившись, энергично возразила:
- Пусть будет так! И ты во многом выиграл бы, если б остался провинциалом.
Ружиц вдруг затуманился и ответил:
- Может быть…
Но в эту минуту он не мог ни задумываться, ни огорчаться чем бы то ни было.
- Милая кузина, - начал он снова, - если бы ты знала, как она мне нравится!.. В ней есть что-то особенное… какой торс… а эти серые глаза и черные волосы…
Пани Кирло видела, как неестественно горели глаза ее родственника, как разгорался его румянец. Его признания оскорбляли ее, но обиду вскоре сменило сожаление.
- Какой ты несчастный… Ты кажешься совершенно пьяным.
Он снова протяжно произнес:
- Может быть…
Музыка замолкла; несколько человек окружили Ожельского, благодарили за игру и восхищались исполненной композицией; он расправлял плечи и сиял.
- Какова увертюрка, - говорил он, - игрушечка!
Юстина встала из-за фортепиано и намеревалась уйти, как вдруг ей загородил дорогу Зыгмунт Корчинский.
Он слушал музыку в грустной, задумчивой позе и теперь, с принужденной улыбкой на бледных губах, вполголоса проговорил:
- Мне теперь кажется, кузина, что ты не любишь музыку так, как любила прежде.
Он с особенной силой подчеркнул последнее слово. Юстина стояла перед ним с опущенными глазами, неподвижная, напрягая все силы, чтобы скрыть свое волнение.
- Нет, - тихо ответила она, - нет, я совсем уже не люблю музыку.
- О! - воскликнул Зыгмунт, - вкусы женщин изменчивы! Но перемену твоего вкуса я приписываю тому, что ты никого не слышишь, кроме своего отца. Если б ты слышала…