Это были жизненно важные вопросы, моменты становления личности, потому что внешний вид и стиль поведения тоже влияют на формирование характера и внутренних качеств, таких как сила воли, мера раскованности, уверенность в себе. Перед моим зеркалом происходила выработка того колорита движений, индивидуальной пластики, по которым в будущем Люда будет узнаваема издалека, даже если у нее выцветут глаза, изменится овал лица или сядет голос на более низкие регистры.
Я не завидую тому, кто в детстве всего этого не делал, не изучал себя со стороны, творя спектакль хотя бы даже и для одного зрителя. Для Люды этим зрителем была я. В глубине своего, такого же незрелого существа, - и именно поэтому! - я понимала, что предоставляю ей возможность бесхитростно, как в дикой природе, заниматься собой, совмещая это с чисто человеческой жаждой общения, болтовней, которая, впрочем, не была такой уж пустой.
Позже выяснилось, что ей дано было любить себя больше, чем умела любить себя я. Так ее устроила природа. Поэтому потребность заниматься собой у нее была повелительнее моей. Она делала это чаще и упоеннее. Естественно, я многому у нее училась, подражала ей. Но сначала надо было видеть ее, а потом уже подражать.
И я смотрела, слушала, впитывала.
Бульон мой меж тем раскипался. Начала появляться пена, и я принялась собирать ее шумовкой и сбрасывать в отдельную миску, готовя угощение для нашего песика. Пены было много. Покончив с нею, я вбросила в варево фасоль.
Людмила рассказывала об Энрико Карузо. И в этой связи вспоминала Марио Ланца, слушать которого я любила, а видеть решительно не могла, не нравилась мне его внешность. В то время на экранах шли фильмы с его участием, и мы, еще даже не подростки, вмиг сообразили, что ценного в них только то и есть, что он там поет. Однако я отличалась максимализмом, и мне хотелось, чтобы в этих фильмах все было так же совершенно, как его тенор, чтобы все соответствовало красоте его голоса. Но, увы! И меня начали раздражать "ненашенские" лица и надуманность историй, пустые и никчемные сюжеты. Об этом я часто говорила, в сражениях с подружками отстаивая свою точку зрения.
Готовка супа надолго застряла на стадии пенообразования, возобновившейся вновь. Что соберу ее, она опять поднимется, что соберу - снова все сначала. Однако за разговорами я преодолела этот затяжной кризис. Вот уже в кастрюлю вброшен картофель, подготовлен к отправке лук, петрушка - ах! - и укроп.
Перед возвращением моих родителей Люда убежала домой.
То, что я подавала на стол в широких тарелках, отлично пахло, имело прозрачный бульон и вкусную наполненность.
- Ничего не понимаю, - мама склонилась ниже к тарелке и потянула носом, изучая запахи супа. - Вроде фасоль должна быть, но я ее не вижу.
- Как, не видишь? - опешила я. - Я бросала.
- Где же она?
Фасоли в супе не было.
- Не беда, - уплетая мое варево, рассуждал папа. - Все очень вкусно.
- Да-а! - поддержала его мама. - Я рада, что из нашей дочери растет хорошая кулинарка. - И, обращаясь ко мне, спросила: - Как тебе удалось добиться такого вкуса?
Поощренная похвалой, я начала подробно и добросовестно рассказывать о варке супа.
- И Люда все время была возле тебя?
- Да. Она теперь по-другому завязывает "конский хвост"!
- А ты все собирала и собирала пену?
- Знаешь, мама, ее так много получается при варке свинины. Гораздо больше, чем от курятины.
- Да? А может, то была не пена?
- Пена! - заверила я. - Такая густая, коричневая и образовывалась большими хлопьями, как ты и предупреждала.
- Куда, говоришь, ты ее собирала?
- Да вот, - показала я на миску, стоящую под диваном. - Приготовила для Барсика.
В миске темнела масса так и не осевшей пены.
- Странно, - протянула я озадаченным тоном. - Эта пена еще и оседает хуже, чем куриная.
Родители разом взорвались смехом. Они смеялись долго и раскатисто, а я чинно сидела и ждала разъяснений. В их смехе не было ничего обидного для меня, я чувствовала это. Просто, им было легко и беззаботно, и еще им понравилось приключение с моим супом.
Ковырнув ложкой содержимое миски, я обнаружила там недостающую в супе фасоль.
- Как же так получилось? - захлопала я мнимыми ресницами.
- Пена! - смеялась мама. - Ой, умру...
- Пена? - переспросила я.
- Я забыла сказать тебе, что фасоль при вскипании поднимается на поверхность, в отличие от других овощей.
- Но она же была...
- ...темной? Это потому что фасоль цветная, коричневая, - все еще содрогаясь от смеха, сказала мама.
Конечно, я рассказала о своем супе Люде.
- Суп имени Марио Ланца, - вдохновенно произнесла она, насмехаясь надо мной.
- Неплохо звучит, да? - сказала я.
Однажды я тоже всласть посмеялась над ней. Только это уже другая история.
***
Однажды я тоже всласть посмеялась над Людой.
Если вам выпадало наблюдать, как моются кошки, как ощипывают перышки воробьи или, еще лучше, скворцы, вы согласитесь, что это завораживает. Однажды я попала в дом, в живом уголке которого жили хомяки, и наблюдала, как хомячиха вычесывала детенышей. При всей нелюбви к грызунам, зрелище это удерживало мой взгляд. К той же категории детей природы пока еще относились и мы с Людой. Ее старший брат Николай называл ее Читой, имея для этого некоторое основание.
Я уже упоминала, что смотреть, как она изучает себя перед зеркалом, как неосознанно нарабатывает индивидуальную палитру движений, было привычным для меня зрелищем и необходимыми для нее упражнениями, ибо наличие зрителя, которому доверяешь, стимулирует творческий процесс, и он расцветает по ходу действия совершенно непроизвольно.
Втайне мы мечтали стать актрисами. У нее было намного больше шансов осуществить свою мечту - она обладала уникальным голосом и яркой, выразительной внешностью. Что касается меня, то отсутствие данных к пению - доступное моему пониманию ее преимущество - делало меня едва ли не закомплексованной. Но кому запретишь мечтать втайне?
Зато у меня был талант перевоплощения. Пообщавшись с новым человеком раз-второй, я начинала повторять интонации его голоса, жесты и мимику. Уместнее сказать "ее", потому что мужское своеобразие, если я и замечала, нравилось мне, да и только. Женщин же я процеживала сквозь себя, аккумулируя богатство их внешних проявлений.
В этом смысле я, может быть, была более Читой, чем моя подружка, но, во-первых, у меня не было ироничного старшего брата, а во-вторых, до поры до времени я оставалась замухрышкой, которую окружающие почти не замечали. Истинно, шарм - женское свойство, в соответствии с этим оно у меня и проявилось тогда, когда я стала женщиной.
- Вы чувствуете, что вы - не такая, как все? - иногда спрашивают у меня теперь.
Я отдаю себе отчет, что я, правда, не совсем такая, как все, хоть и не уникальна в своей странноватости. Просто я занята другими, отличными от обыденных, хлопотами, ибо не все пишут стихи, книги и истории о своих земляках, не все изучают их родословные и стремятся оставить о них воспоминания. И многое другое в том же роде.
- Нет, - в этих случаях говорю я. - Потому, что я привыкла к себе.
В моих словах нет ни капельки лукавства или кокетства. Все самоощущения пришли ко мне из детства, а там у меня были более яркие подруги, и это не позволяло мне выделяться на их фоне.
И все же, согласитесь, мечта - это нечто действенное, это не образ, а процесс, в котором ты принимаешь участие. Так и я, иногда лицедействовала по наитию.
Устав от литературных упражнений, которыми я занималась с детства, от брожения по саду, от пощипывания то слив, то винограда, я прибегала к Люде и, конечно, усаживалась перед зеркалом, отлично зная, чем себя занять. Густота моих волос не поражала воображение. Правда, они интенсивно завивались от природы, но в сочетании с мягкостью давали не крупные и тугие локоны, обрамляющие лицо, а свисали вокруг него прядями, похожими на потерявшие упругость пружины. Волосы были ни длинны, ни коротки. Мама стричь их не разрешала в надежде, что они станут длиннее. Косички если и не уродовали меня, то и красоты не добавляли, "конский хвост" - модная тогда девчоночья прическа - "не стоял". И я, втихую обчекрыжив отчаянную челку, которая тут же образовала на верхней границе лба закрученные висюльки, носила их свободно зачесанными на косой пробор.
И все равно мои волосы умудрялись досаждать мне. Каждый день после сна они завивались по-другому, торчали в разные стороны, выставляя наружу ершащиеся концы, чего я терпеть не могла. Я увлажняла их, пытаясь слегка распрямить и зачесать приемлемым образом. Это удавалось, хотя и с трудом, ведь ни щипцов для горячей завивки, ни бигуди мы тогда не знали, обходились расческой да собственным кулачком, на который я приловчилась начесывать запутанные пряди, приводя их в порядок.
В школе мои трудности с волосами не понимались. Не понимались каждым по-разному: мальчишки меня не замечали, девочкам - в связи с таким отношением ко мне мальчиков - было все равно, а учителей они злили.
- Николенко, ты сегодня снова с новой прической? - осуждающе констатировала биологичка Раиса Валериевна, наша соседка по улице. - Когда ты прекратишь выделываться, ей-богу!
Обычно я отмалчивалась, но обиду за непонимание помнила долго.