XVI
И вот, знаете, как сказано в писании: "не клянитесь никако", так поверьте, что это и должно быть справедливое, потому что сразу же после того, як я заклялся, сделался у меня оборот во всех мыслях и во всей моей жизни: покинул я свой "Чин явления истины" и совсем не стал смотреть конокрадов, а только одного и убивался: как бы мне где-нибудь в своем стану повстречать потрясователя основ и его сцапать, а потом вздеть на себя орден по крайней мере не ниже того, как у отца Назария, а быть может, и высший.
И, господь мой пренебесный, вот уже ныне или теперь после великого моего падения, когда я, оторванный от близкой славы, вспоминаю об этих безумных мечтах моих, то не поверите, а мне делается даже ужасно! Так я был озабочен, что по ночам совсем спать перестал, а если когда-нибудь и засну, то сейчас опять неспокойно пробуждаюсь и кричу: "Где они? Где? Хватай их!" И моя служебница, оная жинка Христина, що я говорил вам, у меня еще и ранее була за служительку, бывало, как услышит сей крик мой, то вся затрусится и говорит:
– Що се вы, Оноприй Опанасович, совсiм так ужасно здурiлы, що аж с вами в домi буть страшно!
И действительно, знаете, я ее так напугал, що она, бывало, сядет на крайчик постели и боится уходить, а пристанет:
– Скажите мине, мiй голубе сизый, – що се вам такое подiялось – чего это вы все жохаетесь да кричите?
Я ей отвечаю:
– Иди себе, Христя, се не твоего разума дiло!
А она така-то была бабенка юрка, да кругленькая и очень ласковая, пойдет плечиками вертеть и ни за что не отстанет!
– Се, – каже, – правда, миленький, що я проста жинка и ничего не разумiю; а як вы мiни расскажите, то я тоди и уразумiю.
Извольте себе вообразить ночною порою и наедине с молодою женщиною претерпевать от нее такие хитрости! Ну, разумеется, не сразу от нее избавишься. А она и зновь приступает:
– Ну вот все се добре: нехай бог помогае, а теперь скажите: кого же вы это, сердце мое, боитеся?
– Злодия боюсь.
А она и через свою пухленьку губку только дунет и отвечает:
– Ну где ж таки, щоб вы, да такой храбрищий пан, що никогда еще никакого злодия не боялись, а теперь вдруг забоякались! Нет, это вы, сердце мое, що-сь-то брешете.
И то ведь совершенная ее правда была, как она мне рассказывала, что я с самыми жестокими ворами был пребесстрашный. Заметьте, что, бывало, призову ариштанта, и сижу с ним сам на сам, и читаю ему по тетради молитвы и клятвы, и пугаю его то провалом земли, то частью его со Иудою, а сам нарочито раскладаю по столу бритвы, а потом опущаю их в теплую воду, а потом капну из пузыречка оливкою на оселок, да правлю бритвы на оселочке, а потом вожу их по полотенечку, а потом зачинаю помалу и бриться. А той, виноватый, все стоит да мается, и пить ему страшно хочется, и колена его под ногами ломятся, и Христя говорит: "Я, было, только думаю, что он, дурак, сам не возьмет у вас бритву, да горло вам, душечка, не перережет. Нет; вы все бесстрашный были, а теперь вы мне, бедной сиротинке, не хотите только правды сказать: кого это вы во сне хапаете, а сами вci труситесь. Я после сего буду плакать!"
А я ей отвечаю: "Ну-ну-ну!" Да все ей и рассказал: какие объявились на свете новые люди в шляпах земли греческой.
А она, 6icoaa жинка, вообразите себе, еще нимало сего не испугалась, а только спросила:
– Що ж, они еще, муси быть, молодые чи старые?
– Якие ж там старые! – говорю, – нет! они еще совсем, муси быть, в свежих силах, и даже совсем молодцы.
– От-то ще добре, що они молодцы. От як бы они тут були, я бы на них подывилась!
– Да, – говорю, – ты бы подивилась! И видать, що дура! А ты то бы подумала, что в яком они в страшном уборi!
– А вот то ж! Чего я их буду так страховатися? Як они молодые, то в яком хочешь убранье – все буде добре, як "разберуться".
– Они в шляпах земли греческой.
– А се яка ж така шляпа земли греческой?
– А вот то и есть, что я еще и сам не знаю, какая она такая, мохнатая.
– Ну так що ж, що она мохнатая! Може, это еще и не страшно!
– Нет, это очень даже страшно, и как он на тебя наскочит, так ты испугаешься и упадешь.
– Ну-у, это еще ничего вам не звiсно!
– Нет, мне известно, что они для того созданы, чтоб колебать основы и шатать троны, а уж от тебя-то что и останется!
– Се, – говорит, – все в божой власти: може, бог так мени даст, що яка я есть сама, такесенька и зостанусь, и они ничего злого мени не сделают.
Я рассердился:
– Ишь ты какая дрянь! – говорю. – Ну, если ты так хочешь, то и пусть он тебя забодает своею шляпою!
А она отвечает с досадой:
– Да що вы меня всё тою шляпой пужаете! Хиба ж у него та шляпа до лоба гвоздем прибита? О, то ж боже ласковый! Я думаю, они ее, когда надо, и снимать могут, а не бодаются.
Но мне это показалось так нагло, что я вскричал:
– Да ведь они убийственники! А она отвечает, что, по ее мнению, они могут только убивать мужчин, а "жинок" соблюдать будут.
Тут я ее похнул рукою и сказал:
– Иди из моей комнаты вон!
А она ответила:
– И то уйду, и еще с превеликой охотою, а того в шляпе греческой не боюсь, да, не боюсь и не боюсь.
XVII
Прогнал я дерзновенную Христю, но возмутился духом от ее наглости и враз тогда же почуял, что это за тяжкое бремя забот я возложил на себя из-за какой-то, можно сказать, мечты. "И может быть, еще мечты мои безумны" и "напрасны слезы и тоска", а между тем я уж испытал томление, и впереди еще один бог весть, что меня ожидает! Лестно, конечно, один бог знает, як лестно поймать и привезти в город потрясователя, но ведь где же его тут взять! Боже мой милый!.. И к тому еще, что это за бисованная жинка оказывается Христя! Извольте себе думать – она их нимало не боится, а даже будто любопытна испробовать: "чи то у них прибита шляпа земли греческой до лоба, чи она не прибита и скидается?" Вот так чертога баба! Що, если и другие так будут?!
Ну да уж только бы попался мне сей горестный потрясователь, а я ему уже не дам спуску. Лишь бы только он мне попался! Уж я с ним управлюсь, но где же это они? Может быть, надо их подмануть? Конопельки им подсыпать – а? Но как же это учинить полагается? В какой способ?
И стал я об этом думать и до того себя изнурил, что у меня вид в лице моем переменился, як у пограничной стражи, и стали у меня, як у тых, очи як свещи потухлы, а зубы обнаженны… Тпфу, какое препоганьство! А до того еще Христя що ночь не спит, як собака, и все возится… А стану спрашивать – говорит, що ей все представляется, будто везде коты мяукают да скребощут.
– Что за пустяки, – говорю. – Какое тебе до котов дело! Бiльше сего щоб не було! Спи!
Пообещается спать, но знову не спит и в окно смотрит.
Говорит: "Вы сами всему вiноватые: зачем мне бог зна чого насказали о тех, що скризь везде прясут в шляпах земли греческой, а их и нема. Мне теперь так и кажется, что се они где-то скробощут".
Я ей сказал, что я то говорил не в правду, что никого нет и в шляпах никто не ездит.
– Це, – говорю, – було десь давно, совсiм у не нашем царствi, а може, ничего того совсем чисто и не было; а только так писарю показалось.
А уж она; замечайте, отказу не верит:
– Нет, – говорит, – они где-нибудь скробощут: это мое сердце чувствует.
– Дура! Может, бачите, у нее "сердце чувствует". – И такая она мне вся сделалась какая-то неприятная – вся даже жирная, и потом от нее отдает остро, як от молодой козы.
Именно эти женщины ничего более, как не введи меня господи с ними во искушение, но избавь меня от лукавого.
Споткавши однажды отца Назария, я спросил его, что не слыхал ли он чего-нибудь в городе о потрясающих основы, коим я не верю.
А Назария отвечает с гордостию:
– Какое же вы имеете право сему не верить?
– А где же они? – говорю. – А для того, что их нет, так я и не верю.
– Как же вы это можете так говорить: разве начальство лжет?
Ось, як строго!
– Позвольте, позвольте, – отвечаю, – я начальство уважаю не меньше от вас, а я потому говорю, что я потрясователей не видал.
– Так вы же и Китая и Америки не видали?
– И действительно не видал.
– И Петербурга, пожалуй, не видали?
– И Петербурга тоже не видал, и Москвы не видал, да что же из того следует: какое сравнение?
– А такое сравнение, что вы же, я думаю, веруете и не сомневаетесь, что есть на свете Китай, и Америка, и Москва с Петербургом.
– Позвольте-с! – отвечаю, – это совсем пребольшущая разница: из Китая идет чай, и мы его пьем! Ось! А Америку открыл Христофор Колумб, которого неблагодарные соотечественники оклеветали и заковали в цепи, и на это картины есть, и это на театрах играют; а в Москве был Иоанн Грозный, который и с вас, может быть, велел бы с живых кожу снять, а Петербург основал Петр Великий, и там есть рыба ряпушка, о которой бессмертный Гоголь упоминает, а потрясователи это что! Я их не вижу и даже знамения их пришествия не ощущаю.
Отец Назария так и вскинулся:
– Как это знамения не ощущаете?
– Не ощущаю, ибо какое я здесь застал самополнейшее невежество при моем рождении, – то оно то же самое и теперь остается.
– А-а, – говорит, – вот вы на что ублажаете!
– Да, я утверждаю, что здесь и еще все в том же самом мраке многие предбудущие лета останется. А если сие не так, то, прошу вас, покажите же мне знамения оных пришествия! А вот вы мне сего не покажете!
Я думал, что вот я очень хорошо схитрил; а он тихо показал мне перстом на свой орден и говорит:
– Иного знамения не дастся вам! Но я ж его еще был хитрейший, ибо враз же взял перекрестился и поцоловал его крест и говорю: