Бодрый голос его напугал просителей, с робостью глядевших на расшитую золотом фигуру министра. Тредиаковский вздрогнул и съежился еще более.
- Ты зачем здесь в такую рань? - грозно спросил Волынский, подойдя к нему ближе. - Небось жаловаться на меня притащился? Мало я вчера тебе дал, сегодня добавлю. За мной не пропадает.
Волынский кликнул солдат и велел отвести Тредиаковского в караульную.
- Шпагу с него долой, и рвите бездельника!
Солдаты бросили Тредиаковского на пол и принялись избивать палками.
- Что ты делал в приемной у герцога? - спрашивал министр.
Тредиаковский в беспамятстве молчал.
- Будешь ли ты иметь охоту впредь на меня жаловаться и пасквильные песенки сочинять?.. Ну, сто ударов, хватит. Теперь дайте ему иголку, пусть зашьет дыры, и никуда не выпускайте.
Его и не выпускали больше суток. Шутовской свадьбы Тредиаковский не видел. Когда в Ледяном доме собрались почетные зрители, его обрядили в дурацкое платье, надели маску, чтобы скрыть следы побоев, и под стражею привели на праздник.
С грехом пополам, запинаясь и трудно ворочая разбитыми губами, Тредиаковский прочел кое-как сочиненные вирши:
Здравствуйте, женившись, дурак и дура,
Еще… тота и фигура!
Теперь-то прямое время вам повеселиться,
Теперь всячески поезжанам должно беситься…
Когда он кончил - снова под караул, ночевал на соломе. Утром снова били, потом привели к Волынскому. Тот велел отдать шпагу и напоследок сказал:
- Иди теперь жалуйся кому хочешь. Я свое взял. А ежели и впредь станешь сочинять песни, то и того больше достанется.
Вернувшись домой, Тредиаковский написал завещание - он думал, что умрет от внутренней ломоты. Однако врач, академик Дювернуа, подивившись, как его изувечили, успокоил, что жить будет…
- Жить будет… - наконец сказал Сумароков, освобождаясь от впечатления, произведенного рассказом. - Но честь?! Кто вернет ему поруганную честь? А ты, Криницын, как тебе не стыдно было пугать и бить ученого человека?! Какой позор! И это произошло в наши дни, в столице России! Первый министр глумился над первым поэтом… Ведь мы все у него учились - и я и вы, - обратился он к Михаилу Собакину и Олсуфьеву.
Дверь спальни со скрипом отворилась, на пороге показался офицер.
- Господа кадеты не слышали сигнала "отбой"? - вежливо спросил он. - Ба! Я вижу старых знакомых!
- Здравствуйте, господин поручик Еремиас, - отвечал Собакин. - Не забыли еще своих воспитанников?
- Я ничего не забыл, и больше всего помню правила. Команда "отбой" - надо всем подряд укладываться, как это говорить по-немецки, schlafen.
Все было съедено и выпито, хмель прошел, но расходиться не хотелось.
- Одну минуту еще, господин поручик, - попросил Обресков. - Ведь с сегодняшнего дня мы уже не кадеты. Мы только простимся.
- Минутку можно. Только чтоб тихо! - строго предупредил Еремиас, закрывая за собой дверь. Должность корпусного гофмейстера - заведующего хозяйством и воспитателя - требовала от него суровости.
- Тихо, тихо… На прощание споем нашу песню, - сказал Олсуфьев и мягким тенором начал:
Благополучны дни
Нашими временами;
Веселы мы одни,
Хоть нет и женщин с нами:
Честности здесь уставы,
Злобе, вражде конец,
Ищем единой славы
От чистоты сердец.
Слова сочинил Сумароков. Это была дружеская песня, возникшая в среде хороших, неиспорченных молодых людей, строгими стенами корпуса отгороженных от мира, в котором царили произвол вельмож, побои, взятки и предательство.
Мы о делах чужих
Дерзко не рассуждаем
И во словах своих
Света не повреждаем;
Все тако человеки
Должны себя явить,
Мы золотые веки
Тщимся возобновить.
И если не все певшие, то автор слов был искренне уверен в том, что надобно постараться возобновить "золотые веки", и обещал себе приложить к тому старания в жизни, которая по-новому начиналась для него с завтрашнего дня.
Ты нас, любовь, прости,
Нимфы твои прекрасны
Стрелы свои внести
В наши пиры не властны;
Ты утех не умножишь
В братстве у нас, любовь,
Только лишь востревожишь
Ревностью дружню кровь.
Так пели всегда и верили в это, и вот, оказывается, Алеша Обресков нашел свою нимфу, утех братской дружбы ему показалось мало. Что сделает с каждым из них любовь? Ведь они знают о ней и ждут, ее прихода…
…Песня кончилась. Товарищи простились.
- А теперь schlafen, как говорится, спать, - сказал Сумароков.
3
Последнюю ночь в корпусе Сумароков спал плохо. Не давал заснуть рассказ Криницына, огорчала горестная история Тредиаковского, известного русского стихотворца, чья книга "Езда в остров Любви" приобщила кадетов к поэзии.
Сумароков провел в корпусе восемь лет. Отец, Петр Панкратьевич, видный петербургский чиновник, записал его вместе с братом Василием в корпус 30 мая 1732 года, вскоре после начала занятий, в первый набор кадет. Александру, родившемуся 14 ноября 1717 года, было тогда пятнадцать лет.
Классы Шляхетного корпуса торжественно именовались Рыцарской академией, но учили в этой академии, если не считать маршировки и ружейных приемов, мало. Не хватало учителей, не было учебных пособий. Да и кадеты, в большинстве своем давно перешагнувшие двадцатилетний возраст, по наукам не скучали.
Сумароков читать и учиться любил, и годы, проведенные в корпусе, не пропали для него даром. Он узнал иностранные языки и прочел немецких и французских авторов.
Русской грамоте Сумарокова учил в детстве Иван Алексеевич Зейкен, венгр по национальности, служивший в доме Александра Львовича Нарышкина.
Учитель он был дельный, Петр I, знавший Зейкена, приказал ему заниматься с маленьким Петром, сыном царевича Алексея, своим внуком.
Сумароков вступил в корпус хорошо подготовленным благодаря домашним занятиям.
Грамматики русского языка в годы его учения еще не существовало. Такой учебник создал Ломоносов много лет спустя - в 1755 году. Не было в корпусе и профессора русского языка - эта должность всегда находилась в числе вакантных. Кадет учили два немца - Эрих Весман и Гендрих Эрих, диктуя правила письма. Сумароков занимался самостоятельно, ибо основы у него были заложены крепко.
Книг в России издавалось в ту пору немного, а что печаталось, было руководством или наставлением для тех, кто изучал вводимые Петром I в русский обиход науки. Лишь однажды Сумарокову попала в руки книжка, изданная в 1730 году, от которой не пахло скукой учебника.
"На меня, - писал в предисловии автор, - прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы между собой говорим".
Что ж, это хорошо - простое русское слово. Таких книг Сумароков еще не читывал. Автор, видимо, человек светский, а о любви, как свободно пишет! И верно, для мирской книги язык славянский не годится - он стал языком церковным, многие его просто не разумеют, о любви же надо говорить так, чтобы все понимали.
В книжке были стихи и проза. Сочинитель - он звал себя Тирсис - описывал землю, которая называется остров Любви. На берегу острова гуляют женщины, старые и молодые, пригожие и некрасивые, ибо все подвластны Купидону и всех поражают любовные стрелы. Тирсис погнался за прекрасной Аминтой. Она укрылась в пещере Жестокости, но Тирсис отвел ее в дом Искренности и побывал затем в городе Любви. Вскоре им встретилась девка, которая хотя и чрезмерно дурна, однако весьма спесива и не знает, как себя уставить, ни в чем довольствия своего не находит. Зовут ее Холодность. А потом явился Рок, увел с собой Аминту, и Тирсису пришлось удалиться в пустыню Воспомяновения…
Время заглаживает раны. Понемногу Тирсис стал забывать о своем несчастье и поселился в городе Беспристрастность. Происшедшее изменило его нрав. Он больше не хотел отдаваться серьезному чувству и мечтал о том, чтобы найти приятную потеху:
Без любви и без страсти все дни суть неприятны:
Вздыхать надо, чтоб сласти любовны были знатны.
Чем день всякий провождать, ежели без любви жить?
Буде престать угождать, то что ж надлежит чинить?
В городе Глазолюбность Тирсис принялся ухаживать сразу за двумя дамами - Ирисой и Сильвией, посетил местечко Забава и замок Милостей, но потом встретил величавую женщину по имени Слава и навсегда оставил остров Любви, начав жить разумно и осмотрительно.
Повесть окончилась быстро. Сумароков вернулся к началу книги и снова перелистнул страницы. Значит, все это на манер аллегории - беспокойность, надежда, любовь, после холодность, и жестокий рок разрушает едва возникшее счастье. Но как, пережив утрату Аминты, полюбить сразу двух, а затем забыть Ирису и Сильвию, обратившись к Славе? Может быть, так и живут люди, и сочинитель написал правду, украсив ее нарядом игривого вымысла? А когда ему, Александру, придется поехать на остров Любви?
Сумароков задумался над книжкой и не вдруг заметил, что вслед за повестью шли на русском и французском языках "Стихи на разные случаи" - собрание стихотворений.
Первой была напечатана "Песнь", в честь коронации Анны Ивановны:
Да здравствует днесь императрикс Анна,
На престол седша увенчанна,
Краснейша солнца и звезд сияюща ныне!