2
Сумароков уже пробовал свое перо в этом виде сочинений, одноактная комедия была написана. Называлась она "Тресотиниус".
Когда автор прочел своим актерам "Тресотиниуса", они очень смеялись и без труда узнали заглавного героя - Василия Кирилловича Тредиаковского. В пьесе высмеивались его стихи и книжка "Разговор об ортографии".
Сумароков был зол на Тредиаковского за его дурные отзывы о "Хореве" и об эпистолах. Стихи выручил второй рецензент - Ломоносов. Он одобрил их к печати, не найдя в эпистолах никаких личностей. "Таковые стихи, - рассудил Ломоносов, - касающиеся до исправления словесных наук, невзирая на такие сатиричества, у всех политических народов позволяются". Мнение это взяло верх, и "Две эпистолы" вышли в свет.
Тредиаковский был очень осторожен, боялся начальства и сатиру отвергал. Сумароков становился все более резким, язвительность его возрастала. А кроме того, он знал, что пишет стихи лучше Тредиаковского, и не видел, почему нельзя смеяться над тем, что смешно.
При этом Сумароков совсем не старался соблюдать вежливость. Имя "Тресотиниус", сходное по первому слогу с фамилией Тредиаковского, он образовал на латинский лад, с окончанием "иниус", от французских слов "très sot" - очень глупый. И подписал, что комедия начата 12-го, а окончена 13 января 1750 года, - дескать, одного дня довольно, чтобы вышутить педанта Тресотиниуса, Тредиаковского тож.
Комедия была несложной. Господин Оронт желал выдать дочь Кларису за Тресотиниуса, о чем составил договор с крупной неустойкой. На Кларисе хотел жениться и офицер-самохвал Брамарбас. Но подьячий, сговоренный возлюбленным Кларисы Дорантом, вписывает в брачный договор его имя, и остальным женихам натягивается нос.
Кроме Тресотиниуса в комедии были выведены еще два мнимых ученых - педанты Бобембиус и Ксаксоксимениус. В их грамматических спорах Сумароков пародировал рассуждения Тредиаковского о русской орфографии, о букве "т", по-славянски называвшейся "твердо".
"Я содержу, - говорил Тресотиниус, - что твердо об одной ноге правильнее, ибо у греков, от которых мы литеры получили, оно об одной ноге, и треножное твердо есть урод, не имущий с греческим твердом ни малого свойства".
Тресотиниус "знает по-арапски, по-сирски, по-халдейски, да диво, не знает ли он еще и по-китайски, и на всех этих языках стихи пишет, как и на русском". Сумароков намекал на французские стихи Тредиаковского.
В сцену объяснения Тресотиниуса с Кларисой была вставлена злая пародия на поэтическую манеру и слог Тредиаковского:
"Тресотиниус. Прекрасная красота, приятная приятность, попремногу кланяюсь вам.
Клариса. И я вам попремногу откланиваюсь, преученое ученье.
Тресотиниус (вынув песню из кармана). Эта бумажка яснее вам скажет, какую язву в сердце моем приятство ваше, то есть красота ваша, мне учинило, то есть сделало.
Клариса. Я верю вам, сударь.
Тресотиниус. Однако ж, не поскучите ль послушать, а песенка сочинена очюнь, очюнь, подлинно говорю, что очюнь хорошо; да еще и хореическими, сударыня, стопами.
Клариса. Очень, сударь, хорошо, я вам верю, что эта песня хороша.
Тресотиниус. Она сочинена на голос "О места, места драгие", изволите послушать, да послушайте ж, сударыня.
Клариса (особливо). Боже милосердный!
Тресотиниус (читает):
Красоту на вашу смотря, распалился я, ей-ей!
Изволь меня избавить ты от страсти тем моей!
Бровь твоя меня пронзила, голос кровь зажег.
Мучишь ты меня, Климена, и стрелою сшибла с ног…
Или ты меня, спесиха слатенька, любезный свет,
Завсегда так презираешь, о! увы моих злых бед!
Хоть, Климена, исподтиха покажи мне склонный вид!
И не делай больше сердцу преобидных ты обид".
Сумароков изучил свою мишень и бил без промаха. Он смешно и верно передразнил хореические стихи Тредиаковского, подчеркнул неуклюжесть его любовной лирики и старомодные выражения. Теперь стал готовиться к мести Тредиаковский.
Вторая комедия Сумарокова называлась "Пустая ссора". Он сочинил ее в духе народных представлений. Смешны были глупый дворянский недоросль Фатюй и щеголь Дюлиж, помешанный на подражании французам. Сумароков удачно схватил манеру модного светского разговора, пересыпанного французскими словами:
"Деламида. Я этой пансе не имею, чтоб я и впрямь в ваших глазах эмабль была.
Дюлиж. Трезэмабль, сударыня, вы как день в моих глазах.
Деламида. И я вас очень эстимую, да для того-то я за вас и нейду; когда б вы и многие калитэ имели, мне б вас больше эстимовать было уж нельзя.
Дюлиж. А для чего, разве бы вы любить меня не стали?
Деламида. Дворянской дочери любить мужа, ха! ха! ха! Это посадской бабе прилично!
Дюлиж. Против этого спорить нельзя, однако, ежели б вы меня из адоратера сделали своим амантом, то б это было пардонабельно.
Деламида. Пардонабельно любить мужа! ха! ха! ха! Вы ли, полно, что говорите, я бы не чаяла, чтоб вы так не резонабельны были…"
Дворянство в России все больше увлекалось Парижем. Дюлиж гневается, когда Фатюй именует его русским человеком, и грозит шпагой за такое оскорбление. Сумароков в полный голос высказал свое презрение дворянам, забывающим об отечестве, и обнажил на сцене их духовное убожество.
Кадеты, весело разыгрывали эти комичные сцены, и придворные Елизаветы немало потешались на спектаклях, однако продолжали разговаривать на ломаном русско-французском диалекте.
Двадцатью годами позже Николай Иванович Новиков в журнале "Живописец" снова будет толковать о модном щегольском наречии, осуждая дворян, пренебрегающих русским языком. За эти годы французомания только усилилась, и самая острая сатира была бессильна поколебать дворянские нравы.
3
Кадеты играли во дворце "Гамлета".
Спектакли ставились в приемной зале - аудиенц-камере. Раздвижной занавес отделял зрителей от сцены, занимавшей примерно четверть большой продолговатой комнаты. Помоста не воздвигалось - по утрам в зале происходили придворные церемонии.
Пятеро кадет по команде Сумарокова натягивали задник - рисованный холст, изображавший колонны. Это был дворец. Впрочем, он мог быть и площадью и тюрьмой, этот "palais á volonté" - дворец какой угодно. Ремарки драматургов не определяли обстановки действия, она значения не имела. Зрители слушали речи героев, из них узнавая, что и где происходит на сцене, пустой и просторной.
В зале было тесно. Сотни восковых свечей излучали свет и тепло. Роброны дам занимали много места. Потесниться не удавалось - китовый ус, заложенный в круглые юбки, сильно пружинил. Кавалеры склоняли корпус и тянулись, чтобы шепнуть какой-нибудь пустяк в украшенное бриллиантом ушко. Однако все они знали цену мнимой неприступности китовой обороны и не страшились ее препятствия.
Внезапно шум в зале стих. Его сменили шарканье и шепот.
Сумароков отодвинул край занавеса.
Толпа расступилась. Из дверей, которые вели в ее собственные покои, под руку с Разумовским вышла императрица.
Елизавета Петровна, высокая и очень полная дама, была в пышном платье из серебряного глазета, с золотым галуном. Свободная от законов моды, точнее, сама диктовавшая их для своего двора, она не носила парик. Стройная башня из собственных черных волос - блондинка Елизавета всегда красилась - казалась еще выше от воронова пера, воткнутого слева в прическу. Алексей Разумовский любезно улыбался. На его белом, красивом, но слегка опухшем лице было написано сытое удовольствие.
За ними шел нескладный молодой человек в коротком зеленом мундире - великий князь Петр Федорович. Он гримасничал, дергал плечом, кобенился, но вид имел невеселый.
На полтора шага сзади чинно выступала его жена Екатерина Алексеевна, одетая в лиловое с золотом платье. Почти рядом с Екатериной шел молодой Иван Шувалов, недавно взысканный особой милостью Елизаветы. Затем появились дамы императрицыной свиты.
Сумароков отошел от занавеса. Наступало время начинать пьесу.
Зрителей собралось много, и это означало, что новая забава - кадетская труппа - получала во дворце признание. Сегодня вышел даже великий князь, весьма неохотно покидавший свои две комнаты, где он веселился на особенный манер, о чем были кое-какие известия. Петр Федорович муштровал, как солдат, лакеев, дрессировал кнутом собак и пилил смычком скрипку, не умея извлечь верного звука.
Сын родной сестры императрицы и голштейн-готторпского герцога, Петр Федорович был выписан из Голштинии Елизаветой вскоре после переворота и объявлен наследником русского престола. А он с детства готовился принять шведский, имея на него права по родственным связям. Восемь лет, проведенных в России, не научили Петра любить страну, которой ему предстояло управлять. Он оставался немцем, презирал русских и водился только с голштинцами, составлявшими его двор. Двадцатидвухлетний малый, неразумный, как ребёнок, и распущенный, как дворцовый солдат, он меньше всего подходил для роли монарха и тем не менее предназначался к ней. Менять тут что-либо было поздно.
Его недостатки в глазах придворного общества с избытком выкупались женою. Дочка бедного ангальт-цербстского принца, София-Фредерика была рекомендована министрам Елизаветы Петровны прусским королем Фридрихом II, у которого ее отец служил губернатором в Штеттине. Пятнадцатилетней девочкой ее привезли в Россию, крестили по православному обряду, нарекли Екатериной Алексеевной и в августе 1745 года выдали замуж за великого князя.