Личное обаяние Томаса Будденброка, его умение "дирижировать ходом событий - глазами, словом, любезным жестом", пожинало немалые плоды, но не столько на коммерческом, сколько на гражданском и светском поприще. Он женился на блестящей и умной женщине, дочери миллионера Герде Арнольдсен, женился "по любви", но и на "очень большом приданом"; вдобавок она превосходно играла на скрипке, как, впрочем, и ее отец, "крупный коммерсант и, быть может, еще более крупный скрипач". Блистательны были успехи Томаса Будденброка и в качестве общественного, можно даже сказать, государственного деятеля - конечно, лишь в малых масштабах ганзейского города-республики. Его, а не Германа Хагонштрема (сына старого Хинриха) избрали в сенаторы; более того, он стал "правой рукой" правящего бургомистра.
Но все эти успехи имели и обратную сторону. Болезненная потребность Томаса Будденброка в постоянном "взбадривании" своих легко иссякающих сил (он переодевался три раза на дню, и это "обновление" действовало на него, как морфий на наркомана) на сей раз привела к неразумной затее воздвигнуть новый дом, затмивший роскошью современного комфорта почтенное родовое гнездо на Менгштрассе, - затее, вполне отвечавшей высокому званию сенатора, но никак не скромным результатам его коммерческой деятельности.
Быть может, это дорогостоящее "обновление" и подорвало благосостояние старинной фирмы? Так или иначе, но именно с той поры один удар судьбы следовал за другим: то нежданный град побил пшеницу, купленную на корню Томасом Будденброком (не в наказание ли за нарушенный завет прадеда: "Сын мой, с охотой приступай к дневным делам своим, но берись лишь за такие, что ночью не потревожат твоего покоя"?); то старая консульша, без ведома Томаса, пошла навстречу предсмертной просьбе младшей дочери и завещала "наследственную долю Клары" се мужу, пастору Тибуртиусу; то зять Тони, один из директоров страхового общества, Гуго Вейншенк, присуждался к трем с половиною годам тюремного заключения за тяжкий должностной проступок.
Но как бы ни был велик материальный и моральный урон, нанесенный фирме "Иоганн Будденброк", не в нем таилась причина неотвратимой "гибели семейства", а в общем упадке жизнеспособности некогда преуспевавшего рода. О Томасе Будденброке и утраченной им "воле к успеху" мы уже говорили, а он был все же "счастливым исключением", гордостью семьи, тогда как о его брате Христиане старик Иоганн Будденброк-старший однажды сказал: "Обезьяна он! Может, ему стать поэтом?" - а на смертном одре обратился к нему с настоятельным призывом: "Постарайся стать человеком!"
Ни "человеком", пригодным к какой-либо деятельности, ни, тем менее, "поэтом" Христиан Будденброк так и не стал, но "обезьяной", виртуозным имитатором и пересмешником, он остался. Члены купеческого клуба умирали со смеху, когда он с бесподобным комизмом воспроизводил голоса и гениальные повадки известных артистов и музыкантов, а также (поразительная бестактность, конечно!) знаменитого берлинского адвоката Бреслауэра, блистательно, но безуспешно выступившего защитником на процессе Гуго Вейншенка, как-никак причастного семейству Будденброков… Судьба Христиана Будденброка кончилась плачевно: постоянное копание в собственных телесных и психических изъянах вконец расшатало его нервную систему, и это дало основание гамбургской кокотке (на которой женился Христиан, усыновив ее "сборное" потомство) заточить своего супруга в психиатрическую лечебницу, "хотя по состоянию здоровья он мог бы жить и дома".
В силу своенравных биологических процессов, последний Будденброк, маленький Ганно, унаследовал от матери ее "одержимость музыкой"; на то, чтобы, подобно деду Арнольдсену, стать крупным коммерсантом и, быть может, еще более крупным музыкантом, его ущербных жизненных сил уже не хватало. А Ганно был единственным наследником сенатора Будденброка: после первых трудных родов Гсрда Будденброк, по совету врачей, отказалась от деторождения…
Здесь действовал с убеждающей наглядностью пресловутый "закон вырождения", о котором так много толковали на стыке минувшего и нынешнего века. Но этот "частный закон" не охватывал избыточно богатого содержания, представленного в первом романе писателя. В упорных поисках всеобъемлющего закона жизни в бессчетных ее проявлениях Томас Манн не мог не соприкоснуться с кругом философских воззрений Шопенгауэра (1788–1860), раннего предвестника и "замогильного" властителя умов эпохи декаданса (прижизненной славы автор книги "Мир как воля и представление", как известно, не удостоился).
Этот страстный проповедник поистине глобального пессимизма утверждал с беспощадной последовательностью и с никогда ему не изменявшим блеском саркастической риторики извечную "вину существования", искуплением которой может быть только отмена жизни, упразднение существования как такового. Да так оно, по Шопенгауэру, и быть должно, поскольку постоянным свойством всего сущего является страдание.
От страданий не избавлен никто: богатый и нищий, удачник и пасынок жизни. Но сколько бы не разнились друг от друга людские жребии, атрибутом существования в его целокупности всегда остается страдание: торжествующему крику победителя вторит предсмертный хрип поверженного; богатство предполагает нищету бессчетного множества рабов, наемных и не наемных, и разорение сотен соискателей счастья и довольства. Перехватив у фирмы "Иоганн Будденброк" выгодную поставку, фирма "Штрунк и Хагенштрем" наносит ощутимый урон конкуренту. Но и Будденброки - с этого и начинается роман - вьют свое "родовое гнездо" в доме, купленном у разорившихся Ратенкампов; позднее же старинный патрицианский дом на Менгштрассе становится собственностью преуспевших Хагенштремов. И так - в большом и в малом - "война всех против всех", человек человеку волк, homo homini lupus est.
Шопенгауэр хочет нас уверить, будто бы человек, уже в силу несовершенного устройства его интеллекта, его скудного "эмпирического мышления", не способен осознавать себя частью чего-то большего, нежели малый мир его телесных потребностей и корыстно-эгоцентрических умственных усилий; более того, будто он не может допустить или хотя бы только догадаться, что "другой" живет, радуется и страдает подобно ему, его обособившемуся "я"; каждый мнит себя "центром мира" или по меньшей мере первой персоной мироздания: "Я (а не ты и не он) должен быть или стать всех умнее, богаче, счастливее", - таков-де постулат "воли к существованию", заложенной в человеке и во всем, что живет и плодится на земле…
Но так ли это? Не клевещет ли автор труда "Мир как воля и представление" на человека и человеческий разум?
Догадка о том, что "другой" - тот же "я", вовсе не столь уж "эзотерична" (доступна одним лишь посвященным), как то полагает Шопенгауэр. Ведь уже древняя индийская мудрость утверждала, что любое существо на земле, живое или мертвое, - "там тван áси" (это ты), твое "другое я"; а Ветхий завет повелевал: "Возлюби реа (другого), как самого себя!" Мы вправе смотреть на эти призывы к борьбе со стародавним варварским обычаем (согласно которому "чужак", представитель иного племени, должен быть обращен в рабство или предан смерти) как на нравственные усилия раннего человечества, стремящегося улучшить мир, установить более справедливые отношения между людьми, племенами, народами. Но Шопенгауэр меньше всего верил в улучшение мира, да и не хотел в него верить: всякий оптимизм, и уж тем более применительно к исторической действительности, был для него "мерзостным оптимизмом"; и это убеждение стояло в прямой связи с его реакционно-политическими взглядами.
Полагая, что человек, его поступки и помыслы всецело обусловлены безотчетной "волей к существованию", Шопенгауэр вместе с тем признает его представления о мире и о своем первенствующем положении в нем - пагубной иллюзией. Ибо "на самом деле", как то утверждает философ, "отдельных существ нет", они только обманчивые образы, реющие под "покрывалом Маи", накинутым на мир и на сознание отдельного человека; реально же существует одна лишь животворная Воля, неустанно и слепо творящая жизнь, обрекая ее на страдания.
Этика Шопенгауэра, последнее, венчающее звено его философской системы, и ставит себе задачу: уяснить человеку мнимую реальность его существования, рабскую зависимость его индивидуальной воли и его интеллекта от извечной Воли - начала и первопричины всего сущего, неуемной силы, порождающей жизнь, не справляясь о ценности и назначении ею сотворенного, - чтобы тем самым довести до сознания человека его сопричастность к исконной "вине существования", каковая, по Шопенгауэру, может быть искуплена только смертью. И притом не смертью отдельного лица, а всеобщей смертью, упразднением существования как такового и неразрывно связанного с ним страдания.