Да, только на следующее утро, потому как до дому мы добрались, когда солнце давно уже встало, а мой отец сидел у Сноупсов, ждал, помаленьку зверея. Так что надолго я у них не задержался, только и успел заметить в дверях миссис Сноупс, где она, видать, тоже всю ночь прокуковала, и она нам с ходу: "Ну, где мой сепаратор?" - а Эб в ответ про то, что он всегда насчет лошадей был как ненормальный, что тут поделаешь, и только тогда уже миссис Сноупс заплакала. Я в то время торчал у них чуть не безвылазно, но ни разу еще не видал, чтобы она плакала. Она не из тех была, кто часто плачет, и плакала она с трудом, будто не знала, как это делается, будто слезы еле дорогу себе отыскивали; стояла на пороге в старом халате, даже лицо не пряча, и все твердила: "Насчет лошадей - понятно, ненормальный, но это разве лошадь? Это разве лошадь?"
В общем, отец меня уволок. Даже руку мне в сердцах вывернул, но когда я ему стал рассказывать про то, что вчера приключилось, пороть меня он раздумал. Но все же к Эбу я вернулся чуть ли не за полдень. Эб сидел на заборе загончика, я влез и уселся с ним рядом. Только загон теперь пустой был. Ни мула, ни лошади Бизли Кемпа. Но Эб ничего не говорит, и я тоже ничего не говорю, а немного погодя он вдруг спрашивает: "Ты завтракал?" Я сказал, что да, а он и говорит: "А я - нет еще". Ну, пошли мы в дом, а там, понятное дело, хозяйки нет как нет. Мне сразу так и представилось - Эб сидит на заборе, а она бежит под горку в своей шляпке, в шали, в перчатках - ну а как же! - входит в конюшню, седлает мула и взнуздывает Кемпову кобылу, а Эб все сидит и решиться не может - то ли пособить ей вызваться, то ли не стоит. В общем, растопил я ему печку. В кухонных делах Эб не ахти какой умелец был, так что пока он сообразил, чего поесть на завтрак, было уже поздно, и мы решили просто побольше сготовить, разом чтобы и завтрак и обед; сготовили, поели, я вымыл посуду, и мы поплелись обратно к загончику. Плуг - распашник двухотвальный - так и торчал в борозде на дальнем поле; дальше-то пахать все одно тягла нет, разве что отправиться к старому Энсу призанять у него упряжку мулов, но это легче к гремучей змее идти занимать погремок; потом, опять-таки видимо, Эб предел себе положил: все, мол, хватит с него волнений, во всяком случае на этот день. Так что просто сидели мы на заборе и смотрели на пустой загон. Просторным он никогда не был, этот загончик: в него одну лошадь запустишь - и то ей там тесновато будет. Но теперь он с виду был как весь Техас; и, главное, не успел я подумать про то, какой он пустынный, а Эб уже слез с забора, перешел на другую сторону загона и на сарайчик любуется, который у него к стене конюшни пристроен - так вроде ничего сарайчик, ежели бы к нему еще пару подпорок да крышу подновить… "Следующий раз, - говорит, - надо будет племенной кобылой разжиться - табун молодняка заведу, стану растить мулов. А это вот как раз для жеребят сподручное помещение - ну, подлатать только малость". Потом возвратился, и снова сидим на заборе, а где-то уже под вечер подъезжает повозка. Смотрю - с высокими бортами, Клифа Одэма повозка-то, а на козлах рядом с Клифом миссис Сноупс, и мимо дома они прямо к загону правят. "Нет, - Эб говорит. - Не выгорело. Как же, станет он мелочиться!"
Мы в это время были за углом конюшни и оттуда смотрели, как Клиф подогнал повозку задом к помосту у ворот, а миссис Сноупс вылезла, сняла шаль, перчатки, и через загон пошла к коровнику, вывела оттуда корову и повела к помосту, а Клиф говорит: "Давайте, загоню ее в повозку. А вы покамест вожжи подержите". Но она даже не помедлила. Уставила на помосте корову мордой к повозке, зашла сзади, плечиком приложилась и в момент задвинула корову в повозку, покуда Клиф только еще с козел слезал. Потом Клиф водрузил на место задний борт, а миссис Сноупс шаль свою надела, перчатки, забрались они в повозку и укатили.
В общем, еще раз я ему растопил печку, чтоб ужин сготовить, и пора было мне домой: солнце уже почти что село. Возвратился на следующее утро, принес кувшин молока. Эб был на кухне, все еще с завтраком возился. Увидел молоко и говорит: "Это ты дельно сообразил. Как раз вчера я собирался попросить тебя молока у твоих призанять". И снова пошел готовить завтрак, потому как знал, что в такую рань она не воротится: ведь это что же будет - два раза по двадцать восемь миль меньше чем за двадцать четыре часа! Но тут слышим, опять едет повозка, и на сей раз миссис Сноупс воротилась с сепаратором. Только мы успели в конюшню податься, а она уже его в дом волокет.
"Ты вот что, - Эб говорит, - молоко-то у ней на виду оставил, нет?"
"Вроде бы", - отвечаю.
"Интересно, она к нему сразу бросится или сперва старый халат наденет? - а потом, с сожалением: - Эх, - говорит, - что ж я так с завтраком припозднился!"
Только, по-моему, она и на халат времени терять не стала, потому что тут же взвыл, зажужжал сепаратор. Жужжал он замечательно, на такой тонкой, высокой ноте, мощно и уверенно, точно ему этот галлон молока поразбросать - раз плюнуть. А потом смолк.
"Н-да, - нахмурился Эб. - Плохо дело: молочка у ней теперь только этот галлон".
"А чего, - говорю, - могу ей еще один принести завтра утром".
Но он меня не слушал, держал под наблюдением дом.
"Тебе, - говорит, - самое время сейчас подойти и в дверь глянуть".
Ну, я подошел, глянул. Она как раз сняла с плиты Эбову стряпню и по двум тарелкам раскладывала. Я и не думал даже, что она меня заметила, пока она не обернулась и не отдала мне эти тарелки. Вижу - ничего, лицо спокойное. Ну, озабоченное только, а так - ничего.
"Тебе, верно, тоже лишний раз подкрепиться не повредит, - это она мне, значит. - Но уж вы где-нибудь там во дворе поешьте. Я тут сейчас делом займусь, так что нечего у меня в ногах путаться".
В общем, возвращаюсь с тарелкой, сели мы есть под забором. Тут снова загудел сепаратор. А мне, стало быть, невдомек было, что он и второй раз тем же молочком не поперхнется. Думаю, Эбу тоже это невдомек было.
"Не иначе, Кейн ее надоумил, - говорит Эб, а сам жует вовсю. - А что - если ей его туда второй раз залить охота, так оно, видать, и второй раз не застрянет".
Потом сепаратор смолк, и она вышла к двери крикнуть нам, чтобы мы ей посуду помыть вернули, я отнес тарелки, поставил их на пороге, и мы с Эбом снова пошли и уселись на забор. Такое ощущение было, будто этим забором весь Техас обнесен и Канзас в придачу.
"Не иначе, подъехала она прямо к этой, драть ее передрать, палатке и сказала: "Вот тебе за твою запряжку, отдавай мой сепаратор, да живо, потому как мне ходом домой надо вертаться"", - сказал Эб. А потом снова донесся перегуд сепаратора, и в тот же вечер мы сходили к старику Энсу выпросить какого-нибудь мула - добить то дальнее поле, но у того для Эба мулов больше не нашлось. Так что, чуть старый Энс попритих ругаться, двинулись мы восвояси и обратно на забор уселись. И точно: слышим - опять сепаратор. Все так же уверенно, вроде как это молоко по нем само летает, вроде как вообще все равно агрегату - раз перепустить через себя молоко или сто раз.
"Во - опять забрунжал, - сказал Эб. - Ты завтра-то не забудь еще галлон прихватить".
"Ясное дело", - отвечаю.
Посидели. Послушали. Ну, он ведь тогда еще не остервенел.
"Надо же, как она довольна, прямо не нарадуется", - это опять Эб сказал.
3
Бричка стала, и с минуту еще он в ней сидел, глядя на те же сломанные ворота, на которые глядел и Джоди Варнер, когда осаживал тут своего коня девять дней назад: тот же затравевший, поросший бурьяном двор, тот же вычерненный непогодой покосившийся домишко - все та же мусорная мерзость запустения, которая теперь полнилась скукотливым покрикиванием двух голосов, достигшим его ушей прежде даже, чем он успел подъехать к воротам и остановиться. Голоса были молодые, и в перекличке их не было ни жалобы, ни брани, лишь неторопливая, весомая громогласность, причем даже то, что в них с трудом и не сразу угадывалась членораздельность осмысленной речи, казалось естественным, словно звуки исходили от двух огромных птиц; словно в объятое ужасом и оторопело застывшее уединение какой-нибудь недоступной и необитаемой пустыни или болота вторглись два последних уцелевших представителя исчезнувшей породы, пришли и поселились, терзая поруганную тишь нескончаемой перекличкой, которая, впрочем, смолкла, едва Рэтлиф возвысил голос. Через мгновение обе девки вышли к дверям и стали - дебелые, одинаковые, как две небывалых коровищи - и на него уставились.
- С добрым утром, сударыни, - обратился он к ним. - А где папаня?
Они продолжали разглядывать его. Казалось, даже дышать перестали, но уж этого - знал Рэтлиф - быть не могло: для тел такой корпулентности и такого чудовищного, такого чуть ли не подавляющего здоровья воздух нужен, и как можно больше. На миг представилось ему, будто это две телки, нетели, и воздух им по колено, точно вода в русле - угнули этак голову в бочажину, и от одного их вдоха уровень бесшумно и стремительно никнет, сходит на нет, обнажая изумленно обмершую придонную невидаль, кишащую вокруг копыт, вязнущих в илистом ложе. Тут девки произнесли в один голос, как слаженный хор:
- На поле, где ж еще!