Выйдя из дома, она сразу же почувствовала прилив воодушевления. Она жила на маленькой улочке вблизи Брайенстон-Сквер – в районе рядом с Мраморной Аркой, который она настойчиво продолжала звать Стукконией или находясь в особенно игривом настроении – Тайбернией. Ей доставляло особое удовольствие показывать посетителям небольшую памятную табличку на том месте, где некогда стояла виселица: "Когда-то вешали за шестипенсовик, любила повторять она, – а теперь и монеты такой не существует! Странные штуки проделывает с нашими кошельками история".
Но сегодня она направлялась в сторону Бейсуотера, где жила Сара Тилт. Невзирая на многочисленные свидетельства в пользу противного, Хэрриет все еще полагала, будто ходьба "успокаивает" ее, а нечто вроде форсированного марша помогает ей "обмозговать дела". Совершая такие долгие и хаотичные прогулки, она успела заново окрестить все знакомые улицы в окрестностях, и вот теперь она шагала по Долине Костей, через Рай Потаскушек и по Бульвару Разбитых Грез. Вступив в Долину Костей (названную так из-за сверкающих белых фасадов георгианских особняков), она начала раздумывать о своем бесплодном разговоре с Мэри. Разумеется, Хэрриет не могла написать обо всем сама. Если бы она рассказала правду и описала подлинную историю своей жизни, если бы она раскрыла то, что даже наедине с собой называла своим "секретом", то против нее поднялась бы волна возмущения, несущая возмездие и очищение, которая (здесь у нее не было сомнений) привела бы к ее смерти… И она задрожала от предвкушения скандала, проходя по Бульвару Разбитых Грез (место, где собирались гомосексуалы), а там повернула в Рай Потаскушек.
Здесь она немедленно насторожилась, высматривая какие-либо признаки "действия", как она обычно выражалась в беседе с Сарой Тилт, – но был слишком ранний час, так что никаких следов деятельности проституток, облюбовавших эту улицу, пока не наблюдалось; Хэрриет же с раздражением стала припоминать, о чем она только что думала. Но долго предаваться размышлениям она все равно не могла: что-то ей мешало, заставляя переключать внимание с себя самой и устремлять его в совсем ином направлении. Ей лишь на краткие мгновенья удавалось погружаться в себя, а затем начиналось обратное движение, и ее словно выбрасывало снова во внешний мир: это напоминало ощущение при падении.
Меховая шляпка сползла ей на уголок левого глаза, и она со вздохом водворила ее на прежнее место, мимоходом погладив чучело птички, пришпиленное к тулье; теперь, когда оба глаза снова были во всеоружии, она огляделась по сторонам с удвоенным интересом. По Раю Потаскушек шагал слепой; он неуверенно остановился в нескольких ярдах от нее и принялся тыкать вокруг себя палкой, словно очерчивая круг. "Чего тебе не хватает, старичок, так это сценических огней", – сказала она себе. И, быстро подойдя к слепцу, снова заговорила с экстравагантным выговором кокни:
– Те помочь, дружище? Я и сама пиньсинерка.
– Мне нужен Почтамт.
– Как раз сама туды иду, – сказала она. – Держися за мене. – Слепец позволил Хэрриет вцепиться в себя, хотя ей показалось, что он не испытывает особой благодарности. Правда, его лицо оставалось совершенно бесстрастным, и на миг она с испугом всмотрелась в его белые вывороченные глаза. А вдруг он все-таки видит ее… – Где ж твоя псина?
– Она заболела. – Слепой вытягивал вперед свою палочку, как будто он все еще продолжал идти в одиночку. – Она очень стара.
Несколько шагов они прошли в молчании.
– Я ж и сама однажды ослепла, веришь ли. Эти, как их, катаракты выскочили. – Хэрриет обожала выдумывать про себя всякие небылицы. – Я прям-таки испужалась тыгда.
– Но сейчас все в порядке?
– Никогда не знаешь, что еще впереди.
– Не всё так плохо, – ответил он. – Чем меньше видишь, тем больше можешь себе вообразить. – Улыбнувшись, он искоса обратил к ней лицо, и она вздрогнула. – Ведь вы, верно, думаете, что мне ничего не известно про цвета, правда?
– Ну дак откудова ж мне знать.
– А мне известно. У меня все эти цвета – в голове.
– Да ну?
– Иногда, – прибавил он, – лучше вовсе не видеть.
Они снова немного помолчали, и Хэрриет прижалась к нему покрепче, как будто это ей требовалась направляющая поддержка.
– Чуешь меховушку? – наконец спросила она, кладя руку слепого на свою шубу. – Ух и дорогушчая была! А еще, – прибавила она, разоткровенничавшись, – у меня и шляпка такая есть. Жаль, не видать тебе – а уж стоила-то целую прорву, как пить дать. – Она явно наслаждалась своей новой ролью. – Когда мой старичок отошел, мне маленько и перепало. Он у меня таксидермистом был. Небось, не слыхал про таксидермию? Это когда чучелей набивают всякими там штучками-дрючками.
Старик кивнул, но, как показалось Хэрриет, ему было как-то не по себе. Может, он по тону голоса догадался, что она морочит ему голову? Затем ей подумалось: как странно смотреть на человека, который не способен на ответный взгляд. Ужас слепоты – не в самой незрячести, а в том, что не знаешь – когда за тобой наблюдают.
– Скажи-ка, – произнесла она, – а как ты грязью-то не зарастаешь?
– Я моюсь, – резко отвечал тот, – как и все остальные.
– Да-да, но откуда ж те знать… – Она хотела спросить, откуда он знает, что делают все остальные, – но, вглядываясь в его обиженное настороженное лицо, она начала погружаться во тьму, окружавшую его. Она начала воображать его жизнь, чувствуя, как спотыкается и падает, и поэтому вдруг отпрянула. – Ну вот, дружище, – сказала она весело, – те тут чуток исчо направо. Удачного денька, лапуля.
Она повернулась прочь и на миг, закрыв глаза, ослепла.
о том мы должны молчать
Хэрриет с нарочитой застенчивостью застыла в коридоре, когда Сара Тилт открыла дверь. Они поцеловали друг друга в щеку, а потом Сара попятилась.
– Я смотрю, – сказала она, – ты в своей гвардейской форме.
И в самом деле, меховая шляпка Хэрриет, снова соскользнувшая ей на брови, отчасти напоминала кивер.
– Я думала, что, если оденусь в меха, ты меня простишь. – Сара ничего не поняла из этого замечания, но непоследовательность подруги была ей хорошо знакома. – А выглядишь ты вроде неплохо, – добавила Хэрриет.
– Всякий раз, как это слышу, я начинаю паниковать.
– Ну что ж, давай. Паникуй.
Она прошла через прихожую в гостиную.
Сара последовала за ней, показывая язык запрятанной в меха спине старой приятельницы, и затем спросила, не желает ли та кофейку? Она нетерпеливо дожидалась, пока на лице Хэрриет не появится разочарованное выражение, которое (она знала) та была не способна замаскировать, а потом продолжала:
– Или тебе чего-нибудь с ложечкой?
Хэрриет хихикнула и подняла указательный палец:
– Самую малость, дорогая. Плесни Матушке джина, пока у ней еще хватает сил глотать.
– А у меня хватает сил смотреть на это.
Хэрриет не расслышала последнего замечания, произнесенного в сторону. Она успела снять свою меховую шляпку, приподняв ее над головой обеими руками, как будто изображая некую церемонию разоблачения из седой древности; а просторная шуба потребовала гораздо больших усилий, так что Хэрриет пришлось проделать целый комплекс движений, прежде чем она сумела освободиться от нее.
– Отделалась? – Сара разглядывала дорогое одеяние с некоторой враждебностью.
– Не отделалась, дорогая, а только отделилась. – Хэрриет взяла стакан с джином и серебряную ложечку, которые протягивала ей Сара, и, медленно заглатывая свою первую крошечную порцию, принялась оглядывать комнату. Знаешь, – снова заговорила она, – это все время напоминает мне кабинет психиатра. Разумеется, я никогда не была у психиатра. Терпеть не могу, когда лезут в душу.
Квартира Сары была обставлена в современном "функциональном" стиле, который, наряду с ее коллекцией живописи в русле абстрактной традиции пятидесятых, придавал комнате несколько холодноватый вид. Хэрриет в углу вдруг стала опускать нижнюю половину тела, и на какой-то кошмарный миг Саре пришло на ум, что она собирается там облегчиться.
– На что это, – спросила Хэрриет, – я сейчас опускаюсь? – Предмет, о котором шла речь, напоминал доску, перепиленную пополам и водруженную на бочонок с маслом.
– Это называется стул.
– А почему он черный? Я не люблю сидеть на черных штуках.
– А как же тогда твой кот?
– Ну, исключение подтверждает правило.
Сара оставила без внимания последнее замечание подруги.
– Этот стул хорошо подходит для твоей позы, хотя Бог весть…
Хэрриет прервала ее:
– Но совсем не подходит для платья шанель, не правда ли?
Сара с неодобрением оглядела ее некогда "шикарную" красную юбку.
– Конечно, не подходит, если оно давно превратилось в клочья. – А затем прибавила, уже не в силах удержаться от улыбки: – Тебя как будто собаки рвали.
– У-у, ням-ням. Как насчет чая? – Обе женщины рассмеялись, а потом глубоко вздохнули.
– Ну, – сказала Хэрриет, уже усевшись на стул, – давай же будем веселы и искрометны. Спроси-ка, что я делала все это время?
– У меня не хватит смелости.
– Ну-ну. Давай спрашивай.
Но Сара решила, что голыми руками ее не возьмешь.
– Съешь-ка лучше банан, моя дорогая. Ведь ты же слывешь "королевой романа", в конце концов. – Такой титул Сара присвоила ей много лет назад, хотя романы Хэрриет обычно считались весьма мрачными – и даже жуткими.