- Не сразу, не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович. Наклоняясь, он блестящими глазками исследовал голый живот пациента. - Ну, что ж, прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. "Много крови, много песен!.." Одевайтесь, голубчик!
- "Я же той, кто всех прелестней!.." - дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.
- Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - но все-таки прошу вас: будьте осторожны.
- Профессор, - из-за двери в экстазе воскликнул голос, - будьте совершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал.
Рассыпной звоночек пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:
- Годы показаны неправильно. Вероятно, пятьдесят четыре-пятьдесят пять. Тоны сердца глуховаты.
Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Страшные черные мешки сидели у нее под глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета.
Она очень сильно волновалась.
- Сударыня! Сколько вам лет? - очень сурово спросил ее Филипп Филиппович.
Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.
- Я, профессор… Клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма…
- Лет вам сколько, сударыня? - еще суровее повторил Филипп Филиппович.
- Честное слово… Ну, сорок пять.
- Сударыня, - возопил Филипп Филиппович, - меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!
Грудь дамы бурно вздымалась.
- Я вам одному, как светилу науки, но клянусь, это такой ужас…
- Сколько вам лет?! - яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович, и очки его блеснули.
- Пятьдесят один! - корчась от страху, ответила дама.
- Снимайте штаны, сударыня, - облегченно молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу.
- Клянусь, профессор, - бормотала дама, дрожащими пальцами расстегивая какие-то кнопки на поясе, - этот Альфонс… Я вам признаюсь, как на духу…
- "От Севильи до Гренады!.." - рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.
- Богом клянусь! - говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках. - Я знаю, это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод! - Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок.
Пес совершенно затуманился, и все в голове пошло у него кверху ногами.
"Ну вас к черту, - мутно подумал он, положил голову на лапы и задремал от стыда, - и стараться не буду понять, что это за штука. Все равно не пойму".
Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки.
Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.
- Я вам, сударыня, вставлю яичники обезьяны, - объявил он и посмотрел строго.
- Ах, профессор, неужели обезьяны?
- Да, - непреклонно ответил Филипп Филиппович.
- Когда же операция? - бледная и слабым голосом спрашивала дама.
- "От Севильи до Гренады…" Угум… В понедельник. Ляжете в клинику с утра, мой ассистент приготовит вас.
- Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?
- Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого - пятьдесят червонцев.
- Я согласна, профессор!
Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась какая-то лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал, тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успел увидать кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста… потом взволнованный голос тявкнул над головой:
- Я слишком известен в Москве, профессор. Что же теперь делать?
- Господа! - возмущенно кричал Филипп Филиппович. - Нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
- Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить заграничную командировку.
- Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней.
- Женат я, профессор.
- Ах, господа, господа!
Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафу, и Филипп Филиппович работал не покладая рук.
"Похабная квартирка, - думал пес, - но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь… Наглая".
Окончательно пес очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратились, и как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди, и все одеты очень скромно.
"Этим что нужно?" - удивленно подумал пес. Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.
- Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся черных волос, - вот по какому делу…
- Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил его наставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд, и прервал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.
- Во-первых, мы не господа, - молвил наконец самый юный из четверых, персикового вида.
- Во-первых, - перебил и его Филипп Филиппович, - вы мужчина или женщина?
Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной.
- Какая разница, товарищ? - спросил он горделиво.
- Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших - блондин в папахе.
- В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять ваш головной убор, - внушительно сказал Филипп Филиппович.
- Я вам не "милостивый государь", - резко заявил блондин, снимая папаху.
- Мы пришли к вам… - вновь начал черный с копной.
- Прежде всего - кто это "мы"?
- Мы - новое домоуправление нашего дома, - в сдержанной ярости заговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и Жаровкин. И вот мы…
- Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Шаблина?
- Нас, - ответил Швондер.
- Боже! Пропал Калабуховский дом! - в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками.
- Что вы, профессор, смеетесь? - возмутился Швондер.
- Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии, - крикнул Филипп Филиппович, - что ж теперь будет с паровым отоплением?
- Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
- По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.
- Мы, управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, - пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома…
- Кто на ком стоял? - крикнул Филипп Филиппович. - Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.
- Вопрос стоял об уплотнении…
- Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от 12-го сего августа моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
- Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
- Я один живу и р-работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, - и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
Четверо онемели.
- Восьмую? Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный головного убора, - однако, это здо-о-рово.
- Это неописуемо! - воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.
- У меня приемная, заметьте, она же библиотека, столовая, мой кабинет - три. Смотровая - четыре. Операционная - пять. Моя спальня - шесть и комната прислуги - семь. В общем, не хватает… Да, впрочем, это не важно. Моя квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
- Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука.
- Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых ни у кого нет в Москве.
- Даже у Айседоры Дункан! - звонко крикнула женщина.
С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая, что будет дальше.
- И от смотровой также, - продолжал Швондер, - смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.
- Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где же я должен принимать пищу?
- В спальне, - хором ответили все четверо.
Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.