Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи стр 9.

На часах Обзорной башни было без нескольких минут семь, когда мы поднялись на гребень холма за бульваром и свернули в Ежевичный проулок. Джордж у себя в карете во всю глотку орал "Матушка родимая, смерть моя близка". Странно - когда мы стали и он спрыгнул на дорогу под лунным лучом, он произнес те же самые слова похвалы: "Ты хороший мальчик", - только на сей раз - поздновато, по-моему, - уже, ка­жется, от души.

Я, конечно, и в ус не дул, думал, что вышел сухим из во­ды, улик против меня никаких ведь не было. Но ко мне подступился доктор Поттер, и так хитро подступился, он же насквозь человека видел.

Он поджидал Джорджа и отозвал его в кабинет, только-только мы переступили порог. Я тут же вышел, чтоб заняться разгрузкой, а когда вернулся с треногой и ширмой, Джордж вылетел из комнаты и, впереди ме­ня, бросился вверх по лестнице. Я снова спустился - доктор Поттер стоял в прихожей и пристально на ме­ня смотрел. Он сказал:

- Помпи Джонс, я хотел бы с вами переговорить, когда вы разгрузите карету.

При первом же взгляде на его лицо я понял, что де­ло неладно; у меня ёкнуло под ложечкой. Как ни спу­щусь, он все стоит, все смотрит. Наконец мне уже нече­го было таскать, и я стал водить по двору лошадь, но тут он выходит на крыльцо, велит мне оставить все де­ла и немедля идти в комнаты.

Я прошел за ним в кабинет. Сердце у меня колоти­лось. От эфира небось, не только от дурного предчувст­вия. Он не сразу взял быка за рога, откашливался, пере­бирал на жилетке пуговицы. Толстые - они по большей части выглядят идиотами, когда на себя серьезность на­пустят, но только не доктор Поттер. Я все твердил про себя, что я же ничего такого худого не сделал, но глаза его меня убеждали, что нет, сделал кое-что.

В конце концов он сказал:

- Мне небезызвестно то положение, какое вы заня­ли в этом семействе... и, быть может, сами мы во всем виноваты. Я не убежден, что вы получили здесь необ­ходимое руководство...

- Я здесь только одну доброту и видел, - перебил я. Я не притворялся. С ним этот номер бы не прошел.

- Очень и очень возможно, - сказал он. - Вы яви­лись здесь почти мальчиком... - Он помолчал, и глаза его рыскали по моему лицу. Я потянулся рукой к губе, прикрыть то багровое пятно, как будто оно верну­лось. - Но вы теперь взрослый человек, мужчина, - сказал он. И опять он замолчал.

- Да, - сказал я. - Похоже на то.

- Мужчина, - повторил он. - А мужчина несет от­ветственность за свои поступки, пусть даже учинен­ные по невежеству или в полной невинности.

- Вы бы лучше сказали, в чем дело-то, - сказал я, задетый этой его ссылкой на невежество.

И он меня просветил. Рано поутру миссис Харди пошла в столовую за рукоделием, которое с вечера ос­тавила там на столике.

- Занавеси еще не раздвигали, - сказал он, - и шкура в сумраке ей показалась живой и свирепой...

- Шкура, - крикнул я. - Какая еще шкура?

- Вне себя от ужаса, - прогремел он, - она броси­лась бежать и споткнулась...

- Споткнулась, - эхом отозвался я.

- Она ударилась о стену. Итог - перелом запястья. Но это не все...

Я стоял немой, как пень, но лицо у меня горело от стыда. Я на самом деле угрызался.

- Можно вылечить перелом, - сказал он. - Но как вернуть разбитые надежды? Вы меня поняли?

Я не понял - тогда я не понял, - но я кивнул.

- Сначала, - продолжал он, - все приписали не­радивости Лолли. Но миссис О'Горман ее взяла под свою защиту. Она сама проверила комнату, прежде чем отойти ко сну, и все было в совершенном порядке. Она сказала, что вы были в доме на рассвете.

- Мне велели прийти, - защищался я. - Мастер Джорджи велел. И ничего я ни про какую шкуру не знаю.

Миссис О'Горман плакала, когда я уходил. Отчасти оттого, что молодая миссис Харди опять выкинула, от­части из-за меня. Причитала, что она не перенесет этой разлуки. Я сказал ей, чтоб не убивалась, все обой­дется. "Никуда ваш Джордж от меня не денется, - я ска­зал. - Вот увидите".

Я шел домой под густыми звездами. Я не падал ду­хом. Век живи - век учись, я так рассуждал.

Пластинка третья. 1854 г.
Превратности войны на водах Европы

Злосчастное свое путешествие мы начали 27 февраля, выплыв из ливерпульских доков на "Камбрии", судне Кьюнардской компании. Я определяю нашу экспеди­цию в столь безнадежных терминах по причине учас­тия в ней женщин и детей, не говоря уж о няньке и гор­ничной, якобы необходимых для ухода за ними. Спер­ва предполагалось, что едем только мы с Джорджем и Миртл. Я чувствовал, что, если разразится война, кото­рая с каждым днем представлялась все вероятней, оба мы можем пригодиться, он в качестве хирурга, я - как наблюдатель. За двадцать лет до того мне уже при­шлось осматривать Крым, Балаклаву, береговую ли­нию, и даже издать на собственные средства статью о строении степного песчаника, распространенного в западной части Ногайской степи. Итог - решительно ни малейшего отзыва, но, впрочем, сейчас речь не о том. Миртл мы собирались взять с собой просто пото­му, что она не в состоянии выпустить из виду Джорджа.

Когда именно Джорджа склонили взять с собой Эн­ни, от меня решительно ускользает. За два года перед тем была эпидемия холеры, и, боясь ее повторения, она доказывала, что для детей будет безопасней на ле­то покинуть город. Никто не спорил. Она, как я пони­маю, написала к тетушке, у которой дом на Англси под­ле Менайского пролива, испрашивая разрешения у нее погостить, и с возвратной почтой получила ответ в том смысле, что ей будут рады, равно как и моей Беат­рис. Сколько мне известно, женщины были обе вполне довольны такими видами. И вдруг ни с того ни с сего за две недели до отплытия Джордж, помявшись, объявля­ет, что Энни тоже едет. "Она настаивает, Поттер, - ска­зал он. - А в моих обстоятельствах - как я могу ей от­казать? В конце концов, она моя жена". Подозреваю, тут Миртл приложила руку - из-за детей.

Тщетно толковал я Энни о суровом климате, мороз­ных ночах и буйных веснах, палящем июле и августе, о выжженной растительности, о мухах - она и слышать не хотела. Наивный осел, я даже всучил ей книгу на сей предмет, которую она приняла из моих рук так, как бе­рут расколотый стакан, и положила в гостиной на ка­минной полке, где она и пребывала неоткрытой. Да, у меня доказательство есть. Энни имела пристрастие к засахаренному миндалю, бедная Лолли вечно сметала с мебели сахар. Закладка, которой я отметил соответст­венные пассажи - пересыхающие русла рек и про­чее, - так и осталась незыблемой на девственной стра­нице. Надо ли упоминать, что, если Энни стала участ­ницей экспедиции, нельзя было не включить и Беатрис.

Наша "Камбрия" была до того набита, что осела ни­же ватерлинии; на борту было две сотни солдат, четы­ре механика, ветеринар и представитель торгового департамента Ливерпуля, которому надлежало на месте определить, какие срочные поставки могут сразу по­надобиться в случае войны. "Патриотический долг граждан Ливерпуля, - уведомил меня сей джентльмен при первой возможности, - жертвовать всем ради поддержки армии". Фамилия его была Нотон, и более гнусного и раболепного субъекта и представить себе невозможно. Я несколько раз с ним спорил за время пути и составил суждение, что веления презренной пользы, а никак не патриотизм воспламенили в нем это его чувство долга.

Погода нам благоприятствовала на первом галсе нашего пути к Мальте, хотя вы бы этого никак не сказа­ли, услышав жалобные стоны и охи Беатрис. В первые три дня ничего не произошло, достойного упомина­ния, разве что судовая сука - колли - произвела на свет восьмерых щенков. Миртл потребовала пометить по ушку самого хилого из помета - для деток. Им по­лезно будет, она объявила, опекать что-то такое беспо­мощное и малюсенькое. В тот же вечер так называемая жена одного из солдат разрешилась девочкой. Спаси­бо, младенец умер три часа спустя, не то Миртл заста­вила бы нас и на него распространить свои заботы.

На борту нас потчевали дивной пищей. Не будет преувеличением сказать, что ели мы как короли. На за­втрак подавали голубей, бифштексы, паштеты, всевоз­можными способами приготовленные яйца - омлеты, вкрутую, гоголь-моголь, глазуньи. Этот пир сервиро­вался в восемь часов ровно. Двое механиков и, по воле злополучной моей судьбы, противный Нотон обыкно­венно составляли мне компанию. Ни Джордж, ни жен­щины к завтраку не выходили. Джордж - оттого, что слишком много пил накануне; бедняжка Беатрис, ко­торая так бодро и так настойчиво рвалась бороздить моря, теперь за это расплачивалась, торча, едва живая, в каюте и получая облегчение лишь тогда, когда Миртл вытаскивала ее наверх и, совершенно зеленую, прогу­ливала по палубе. Возможно, я был жесток - видит Бог, Беатрис давала мне слишком много поводов для это­го, - но я придерживал язык При всех недостатках, на нее можно положиться, особенно по части тех тайных услуг, какие требуются от жены. В отличие от Энни Бе­атрис исполняет супружеский долг с удовольствием и трогательно вносит свою долю вдохновенья в минуты наших блаженных кувырканий.