* * *
22. III.1916
Зерно выпадает…
Самое зерно выпадает и уже выпало из литературы.
Правда, искренность, "нужно".
Нужно иметь немножко уха, чтобы слышать все это в глухих их строках, каких-то мятых, без звука, без музыки. Вот как мятая солома лежит на поле, пустая.
Пустая, пустая, пустая. Как ужасно.
О, как ужасно это опустение литературы. Бедные Карамзин и Дмитриев, и Жуковский: с такой надеждой начинавшие.
Теперь жива только библиография. "О прошлом" Верещагин ("Библиофил") - вот он жив и исполнен еще мечты.
"В каком переплете издавали в XVIII в. Кожа. Maroquin (Сафьян (фр.))". А, это - дело.
И вот я люблю, когда копаются эти книжные червячки. В них я нахожу еще какую-то микроскопическую жизнь.
"Как был издан И.И.Дмитриев". Его "И мои безделки". Это - я люблю.
Неважно, что он написал в своих "безделках". Но как они были изданы.
Фу, смерть.
"Удовольствуйся этим".
Я умираю.
"Друг мой, не ты умираешь, а мир умирает".
(после кофе, утром)
* * *
25. III.1916
Нет команды
(суть России)
Команда какая-то рыхлая, дряхлая.
Во времена Николая она была неумная, но твердая. Однако "неумная" - отразилось слабостью. Кто не умен, в конце концов делается слаб.
С 1855-56 - кризис. Анархия и Гоголь. Вместо осторожности - безумие. В холодной и голодной России "мы зато будем строить фаланстеры". "Община и ypa" - "утрем нос миру".
Турецкая война 77-го года впервые показала уже воочию для Европы слабость России. Дотоле разбивавшая Турцию, как "драла за уши мальчишку", Россия едва может справиться с Турцией. Турки при трех Плевнах наносят русским поражения, какие во время всей войны русские не могли ни разу и нигде нанести туркам. По существу дела Россия оказалась, конечно, громаднее Турции, но турки - более "мастерами битв", чем русские. Турецкая война была страшным обнаружением государственного ничтожества России.
Именно, "ничтожества" - меньше термина нельзя взять.
Государи начали бояться всякого столкновения с Европой, они чувствовали, что при всяком крупном столкновении Россия проиграет.
Боялись даже Австрии. Германии трепетали.
Японская война "облупила яичко" Оно оказалось протухлым. "Но зато мы будем помогать европейскому социализму".
* * *
28. III.1916
Вспотел - и афоризм
~
~
Я вовсе не всякую мысль, которая мелькнула, записываю. Вышла бы каша, "плеть" и в целом бестолковица. Таково и есть большинство собраний афоризмов, "подобранных авторами", с которыми "Уед." и "Оп.л." не имеют ничего общего по происхождению. Уже потому, что и в "Уед." и в "Оп.л." есть "мелочи, недостойные печати" и которых ни один автор не занес бы в книгу. Спрятал, бросил.
Нет. Особым почти кожным ощущением я чувствую, что "вышел пот из меня", и я устал, - сияю и устал, - что "родилось", "родил", что "вышло семя из меня" и я буду спать после этого до нового накопления семени.
Это только одно, одно-единственное и записано в "Уед." и "Оп.л." Но зато из этого уже ничего не выпущено. ни хорошее, ни преступное, ни глупое. Ни важное, ни мелочное.
Так. обр., тут нет ничего "на тему", а есть сумма выпотов души. "Жизнь души как она была". "Пока не умрет" (надеюсь).
Пот мой - семя мое. А семя - глагол к будущему и в вечность. И по существу "пота" ничто не исчезнет из этих особенных книг.
Прежде я писал "на тему", из нужды и "так себе". В написанном не было абсолютной необходимости. Именно необходимости не было, и это самое главное. Напротив, раз "потелось" - это не от меня зависело, и "Уед." и "Оп.л." в тексте своем абсолютно от меня независимы можно сказать и никогда не думал своего "Уед." и "своих Оп.л.", а это поймалось независимо от меня, как бы "боком прошло возле меня", а я только взглянул, заметил и записал.
Что же такое эти "выпоты" мои, в которых я сам так неволен? Так "сходит семя" и "выплевывается слюна" Ну, Бог со слюной это вода. Но семя - жизнь. И я передал часть жизни моей… не читателю даже, а "в воздух", "в пространство". Но с помощью техники книгопечатания эта "часть моей души" вошла в читателя.
Многие поморщились, оттолкнули, не услышали. Вообще для многих "не надо", Такие просто и не знают, что я написал, как "не знающие греческого языка" естественно не знают, что "написал Гомер" и даже "был ли Гомер".
Но некоторые поняли, услышали. И их души стали "маткою" для "семени моего".
Я родил, и в них родится.
И "хочет" или "не хочет" - а принял "новую жизнь от Розанова". Какова же эта жизнь? Что она?
Нежность.
Есть еще другое. Дурное. Но оно все видно, я его не скрыл. Это "дурное" я сам в себе "отрицаю", и отрицаемое мною - его, очевидно, не принял и читатель.
"Это грех Розанова. Зачем я возьму его себе".
Основательно.
А нежность вся хороша. Ее одну и возьмет читатель. Я унежил душу его. А он будет нежить мир.
Так, читатель - будем нежить мир. Основной недостаток мира - грубость и неделикатность. Все спорят. Все ссорятся. Это не хорошо. Не нужно. Мы не будем вовсе ни о чем спорить. Мы оставим мысли другим. Мы будем "поводить по волосам (всегда "по шерстке") мира" гладить ему щеки…
И заглядывая в глаза его - говорить: "Ну, ничего".
(в казначействе, за пенсией к Пасхе, все мешают, толкают)
Разврат мой, что "я люблю всех" и через это обидел и измучил мамочку - может быть, имеет ту провиденциальную сторону в себе, - ту необходимость и универсальность, что без него я не пришел бы к идее вечной и всеобщей неги. Ибо надо было "насосаться" молока всех матерей. Нужно было сладострастие к миру, чтобы любить вымя всех коров и мысленно целовать телят от всех коров. Как "уродиться в отца всех", не родив действительно "всех" и, след., не совокупившись "со всеми коровами"… по крайней <мере> мысленно, духовно. И вот так вышло: Господь меня устроил "во всех коров". Я полюбил их титьки. Я полюбил их ложесна. Я полюбил их влажность и самый запах пота. Ну, "совокупиться"-то со всеми не мог, но ведь это не далеко от совокупления. "Что-то сделалось в мире", и я был близок к "всеобщему совокуплению". В душе моей произошел "свальный грех" и через него и единственно через него я "уроднился" с миром: и вот читатель чувствует, что я ему - тоже "родной".
И ты, читатель, - мне родной.
Так и будем родниться. Спорить не будем - а будем родниться.
* * *
3. IV.1916
Россия баба.
И нельзя ее полюбить, не пощупав за груди.
Тогда мы становимся "патриотами". И уже все и непременно.
А это "за груди" - быт, мелочи, вонь, шум, сор. Нужно принюхаться. И тогда полюбишь.
* * *
4. IV.191б
Иногда кажется, что из голоса твоего ничего не выходит, и никто тебе не внимает, и никто на усилия твои не обращает внимания.
Но утешься, мой друг.
Я замечаю другое "успел ли Петр Великий?" Ведь кажется из современников его, да и то немного спустя, - его мысль и энергию и порыв воспринял один Ломоносов. Кажется, что он "преобразовал только кафтаны" и глубже дело не пошло. Какая темь кругом, и грубость, и элементарность.
Но прошел век: наступила эпоха Грановского и Белинского. Наступил век Кавелина, Соловьева (С.М.), Забелина, Беляева ("Крестьяне на Руси"). Пришел Максимов и принес "Куль хлеба". Стали ходить по Руси, изучать Русь. И вот когда Петр мог сказать: "Довольно. Я счастлив".
* * *
7. IV.1916
…потенциал бесконечности…
(о себе) (бреду по улице)
* * *
7. IV.1916
…дремлешь, дремлешь…
Усталость в ногах…
Совсем спишь.
Проснулся.
И как стрела в ухе: "Егда приидеши в Царствии Твоем".
И прослезишься.
~
~
Так не все ли мы живем мигами? Сто лет лжи и минута правды. И ею спасаемся.
(как стою я в церкви)