Я смотрел на бассейн и говорил себе, что едва ли, если я буду думать о том, что другим не легче, это утешит меня или поднимет мне настроение. Тогда-то я и решил, что завтра же отправлюсь в "Эксцельсиор" и добьюсь встречи с мистером Балтером, даже если для этого придется таранить ворота грузовиком. И еще я решил обойти все остальные студии. Зайти во все артистические агентства, какие только есть в Голливуде. Я был по горло сыт пренебрежением и отказами.
– Твое положение, разумеется, все-таки лучше моего, – сказала Мона. – Мое же имя, очевидно, во всех студиях уже занесено в черные списки. – Она была очень задумчива. – Не знаю, на что мне нужно теперь пойти, чтобы получить работу. После того, что случилось с Обэнкс.
– Не понимаю… Разве ваша забастовка не победила?! Джонни ведь говорил, что обратится в Союз. Зачем тогда нужен этот ваш Союз, если ты не можешь обратиться в него за помощью?
– Я уже объясняла. Это ничего не даст. Знаешь, как говорят? Будущее человека определено заранее, с момента рождения, может быть, даже с момента зачатия, и, что бы он ни делал, ничего не изменить. Хоть на куски разорвись. От судьбы не уйдешь.
– Ты хочешь сказать, что всякие там кроуфорды, колберы и дитрихи и все остальные родились для того, чтобы стать кинозвездами? Не думаю. Просто им повезло.
Она усмехнулась.
– Ну, может быть, я не совсем так сказала, но мысль верная. И это чистая правда. Ладно, выбрось это из головы.
Тут Джонни распахнул двери террасы, которые вели к лестнице в патио, и заорал:
– Какая там у вас, внизу, погода?
– Чудная, – ответила Мона. – А там у вас, наверху?
– Как по заказу, как по заказу, – гримасничал он. Мне показалось, что он протрезвел. Пиджака на нем не было, галстука тоже, рукава закатаны.
– Джонни, – крикнула ему Мона, – вы когда-нибудь собираетесь спуститься вниз?
– Ну, когда-нибудь – да, – ответил он. – Может, через пару дней. Или пару недель.
– Эй, Джонни, мы тут, внизу, с Ральфом изнываем от тоски. Вы не будете против, если мы пойдем домой?
– Абсолютно, – заявил он. – Хотя… подождите минутку, я проконсультируюсь с хозяйкой…
Он исчез внутри, и тут же на террасе появилась миссис Смитерс. Она была в пеньюаре и пыталась держаться как можно приличнее.
– Вы же не собираетесь уходить? – защебетала она.
"Ах ты старая кляча!" – подумал я.
– Если вы не возражаете, миссис Смитерс, – вежливо произнесла Мона. Посмотрела на меня, и мне стало ясно, что ее мысли схожи с моими. – Нам нужно вернуться к телефону. В это время уже начинают звонить из агентств насчет работы…
– Они рабы телефона, – вмешался Джонни.
– Ну конечно, дети мои, – сказала миссис Смитерс, – разумеется. Если хотите прийти позднее – добро пожаловать.
– Спасибо. Счастливо оставаться.
– Счастливо. – Хозяйка сладко улыбалась, когда Джонни схватил ее и уволок внутрь.
Мона встала, и я тоже. Джонни вышел на террасу и перегнулся через перила.
– Все в порядке, – громким шепотом сообщил он. – С ним все в порядке. – И показал пальцем на меня. – До встречи завтра. – Помахал нам и вернулся внутрь.
Я обвел взглядом патио и вспомнил, каким чудесным мне все здесь казалось когда-то, вспомнил тот день, когда впервые был здесь на приеме, какие тут были слуги и вообще все, свой первый урок, как вести себя за едой, и теперь я уже не был уверен, что такая же вилла когда-нибудь будет и у меня, теперь я в этом уже не был настолько уверен…
– Ну пойдем, – сказала Мона.
– Уже иду, – ответил я.
11
В тот вечер я вдруг обнаружил парк в Де Лонг-при.
Блуждал по улицам в ближайших окрестностях, по Фонтейн, Ливингстон и Качанга-стрит. Улицы были темны и пустынны, я смотрел на дома и говорил себе, что когда-то в них жили Свенсон, Пикфорд, Чаплин, Арбакль и все остальные, тогда съемка фильмов была еще удовольствием, а не бизнесом; шагал куда глаза глядят и думал о тех золотых временах и о том, как жаль, что они никогда не вернутся, переживал это как личную утрату, от которой все еще испытываешь боль и которая вызывает ностальгию, как посещение могилы, где похоронены твои дед, и бабушка, и все родственники. Ты чувствуешь, что не чужой там, даже если у этой могилы никогда в жизни и не был, потому что надгробный камень символизирует нечто такое, что когда-то, давным-давно, ты знал и любил. Нет, на этих улицах я не был чужим…
Наткнулся я на парк совершенно случайно. Вначале подумал, что это двор какого-то дома, потому что обычно не ожидаешь, что парк может быть так мал: он занимал не более полуквартала. Но когда вокруг я увидел скамейки и таблички с надписями: "Ходить по газонам запрещено", я понял, что это парк. Сел на влажную скамейку и огляделся вокруг. Никого больше не было, что пришлось как нельзя более кстати. Все еще слегка моросило, и люди сидели по домам.
Над бульваром в восьми кварталах к северу поднималось красноватое зарево от неонового света реклам. Единственным зданием, видным отсюда, был возвышающийся над крышами домов по другую сторону улицы католический костел на бульваре Сансет с его белой башней, уходившей в ночное небо.
Неожиданно я почему-то почувствовал, что нахожусь в парке не один. Посмотрел по сторонам, взглянул назад и заметил какую-то фигуру, силуэт неясно вырисовывался в свете единственного фонаря из матового стекла, установленного на заросшем газоне. Было не различить, мужчина это или женщина. Фигура стояла перед небольшим бассейном с фонтаном, склонившись, как для молитвы, и быстро водила по воде руками – больше всего это напоминало какой-то восточный обряд. Так продолжалось довольно долго, потом фигура встала и мимо меня вышла из парка. Это была женщина, уже в годах, и вся в черном. Я подошел к бассейну. В нем плавали рыбки, а то, что я принял за фонтан, оказалось памятником с руками, сложенными на груди, и гордо поднятой головой. Наклонившись вперед, я взглянул на надпись:
"IN MEMORIAM
РУДОЛЬФО ВАЛЕНТИНО
1895 – 1926
От его друзей и поклонников со всех частей света без различий возраста и положения в знак благодарности за счастье, которое он давал им своими ролями в кино".
На парапете бассейна, прямо перед памятником, лежала одинокая гардения, которую там оставила женщина.
"Я знаю, каково вам, – подумал я. – Я очень хорошо это знаю".
Когда я вернулся домой, Мона еще не ложилась и писала письмо. На столе я заметил экземпляр "Дейли Ньюс", выходившей в Оклахома-Сити. Это было дурной приметой. Когда настроение у Моны было ни к черту, она всегда доставала газеты, выходившие в ее родном городе, и прочитывала их от корки до корки. Мона взглянула на меня, когда я вошел, но ничего не сказала, пока не начала писать адрес на конверте. Потом спросила меня, где я был.
– Немного прошелся, – ответил я.
Наклеив на конверт множество двухцентовых марок, она встала и взяла плащ.
– Сейчас вернусь.
– Можешь опустить его и завтра, – заметил я. – Почту из ящика все равно забирают утром, так что какая разница.
– Я не потому хочу его отправить, что спешу, – сказала она, – но чтобы от него избавиться, а то нервы не выдержат.
И исчезла…
Это было письмо, которое все решило. Это было то самое письмо. Я это знаю.
В ту ночь я почти не спал. Лежал и думал, что скажу мистеру Балтеру и всем тем режиссерам, что распределяют роли, к которым я собирался с утра. Раз я избавился от миссис Смитерс, было ясно, что все теперь будет зависеть от меня. Вряд ли я мог ожидать, что счастье улыбнется мне само. Я хотел сказать им…
12
Около десяти я позвонил в "Эксцельсиор" и спросил у телефонистки, как зовут шефа пресс-службы. Она сказала – Игэн и спросила, не соединить ли меня с ним.
Я согласился.
– Могу я поговорить с мистером Игэном? – спросил я, когда трубку взяла какая-то девушка.
– Кто спрашивает?
– Карстон из "Лос-Анджелес Таймc".
– Минутку, пожалуйста, – и потом, – можете говорить – мистер Игэн у телефона.
– Алло?
– Это мистер Игэн?
– Слушаю.
– Карстон из "Таймc", – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно более профессионально. – Я тут поблизости и хотел бы заглянуть к вам на минутку. По поводу Джонни Хилла…
– Мистер Хилл у нас уже не работает.
– Я знаю. Но я получил определенную информацию, с которой вам следует ознакомиться.
– Ну если вы считаете…
– Закажите мне пропуск, ладно? Ральф Карстон.
– Хорошо.
Торопясь на студию, я надеялся, что он не даст себе труда позвонить в "Таймc". И еще я надеялся, что на проходной не окажется того вахтера, который меня очень хорошо знал. Если бы так произошло, мне пришлось бы для него что-то придумать. Но пока мне везло. Пропуск был на месте. Я взял его и вошел внутрь. Дошел до самого конца коридора и только тогда остановил какую-то девушку и спросил ее, где кабинет мистера Балтера. Она сказала, что наверху.
Поднявшись бегом по лестнице, я влетел к нему в приемную. В углу за письменным столом, у самой двери с табличкой: "Личный кабинет", сидела секретарша.
– Мистер Балтер у себя?
– Ожидаем с минуты на минуту, – сказала она. – Что вам угодно?
– Да ничего, я был в студии, заодно решил… Я его подожду.
Усевшись, я взял в руки профсоюзную газету, в приемной лежало несколько номеров. Глядя в газету, я не замечал ни слова, лишь все время повторял про себя, что я ему скажу…
Минут через пять двери распахнулись, и вошел Балтер.
– Доброе утро, мистер Балтер. – Я шагнул к нему, протягивая руку. Нервы у меня были натянуты как струна.