Пожалуй, нелишним будет рассказать о роковых обстоятельствах, столкнувших Симезов и Сен-Синей с Маленом и тяготевших над близнецами и барышней де Сен-Синь, а в еще большей мере - над Мартой и Мишю. В городе Труа особняк Сен-Синей стоял прямо напротив особняка Симезов. Чернь, страсти которой были разожжены столь же ловкими, сколь и осторожными руками, разграбила дом Симезов, извлекла из него маркиза и его жену, обвиненных в сношениях с неприятелем, и передала их национальным гвардейцам, которые отвели их в тюрьму; затем эта чернь, действовавшая последовательно, завопила: "Теперь к Сен-Синям!" Толпа не допускала мысли, что Сен-Сини могут быть неповинны в преступлении Симезов. Почтенный и мужественный маркиз де Симез, опасаясь, как бы отвага не толкнула его восемнадцатилетних сыновей на какой-нибудь безрассудный поступок, и желая их спасти, поручил юношей за несколько минут до налетевшего урагана их тетке, графине де Сен-Синь. Двое слуг, преданных семье Симезов, держали молодых людей взаперти. Старик, не желавший, чтобы его род угас, приказал в случае беды все скрыть от сыновей. Оба брата одинаково горячо любили Лорансу, которой шел тогда тринадцатый год, и были горячо любимы ею. Как случается часто с близнецами, Симезы так походили друг на друга, что мать долгое время одевала их в костюмчики разного цвета, чтобы не спутать. Родившегося первым звали Поль-Мари, младшего - Мари-Поль. Лоранса де Сен-Синь, от которой не скрыли опасность положения, прекрасно выполнила роль взрослой женщины: она уговаривала кузенов, умоляла, стерегла их до той самой минуты, пока чернь не окружила особняк Сен-Синей. Братья в один и тот же миг поняли, чтó им грозит, и обменялись взглядами, выражавшими одну и ту же мысль. Решение было принято немедленно: они вооружили своих слуг, а также слуг графини де Сень-Синь, забаррикадировали дверь и вместе с этими пятью слугами и аббатом д'Отсэром - родственником Сен-Синей - стали у окон, за притворенными ставнями. И вот восемь храбрецов открыли по толпе бешеный огонь. Каждый выстрел убивал или ранил кого-нибудь из осаждавших. Лоранса, вместо того чтобы предаваться отчаянию, с удивительным хладнокровием заряжала ружья, подавала пули и порох тем, у кого они иссякали. Графиня де Сен-Синь упала на колени.
- Что с вами, матушка? - спросила Лоранса.
- Я молюсь, - отвечала та, - и за них, и за вас!
Возвышенные слова! Их произнесла при подобных же обстоятельствах, в Испании, мать принца Мира. Одиннадцать человек мгновенно были убиты и лежали на земле среди множества раненых. Такой ход событий либо охлаждает, либо еще больше распаляет чернь; она либо упорствует в своем намерении, либо отказывается от него. Передние ряды осаждавших отпрянули в ужасе; вся толпа, которая пришла сюда, чтобы убивать, грабить, резать, при виде убитых стала кричать: "Злодеи! Кровопийцы!" Более осторожные побежали за Представителем народа. Братья, узнавшие теперь о кровавых событиях этого дня, заподозрили члена Конвента в том, что он добивается гибели их семьи, и подозрение это скоро перешло в уверенность. Воодушевленные жаждой мести, они стали в воротах и зарядили ружья, намереваясь убить Малена, как только он появится. Графиня совсем потеряла голову; она уже видела на месте своего дома пепелище, а свою дочь убитой; она осуждала родственников за их героическую защиту, о которой потом целую неделю говорила вся Франция. По требованию Малена Лоранса приоткрыла ворота. Представитель народа, рассчитывая на то, что он всем внушает страх, и на слабость стоявшей перед ним девочки, вошел. Едва только он заговорил, спрашивая, по какому праву было оказано сопротивление, Лоранса перебила его:
- Как же так, сударь, вы хотите даровать Франции свободу, а не охраняете людей в их домах? Тут собираются разгромить наш дом и убить нас самих, и, по-вашему, мы не имеем права применить против силы силу?
Мален остолбенел.
- Вы, внук каменщика, который работал у великого маркиза при постройке его замка, вы допустили, чтобы наш отец был заточен в тюрьму, вы поверили клевете! - набросился на него Мари-Поль.
- Его выпустят, - ответил Мален; видя, как молодые люди судорожно сжимают в руках ружья, он решил, что ему пришел конец.
- Этому обещанию вы обязаны тем, что остались живы, - торжественно сказал Мари-Поль. - Но если оно до вечера не будет выполнено, мы сумеем вас разыскать.
- А что касается этой воющей черни, - добавила Лоранса, - то если вы не разгоните ее, первая пуля будет предназначена вам. А теперь, господин Мален, можете идти!
Мален вышел и обратился к толпе с речью; он говорил о священных правах домашнего очага, о habeas corpus, о неприкосновенности жилищ в Англии. Он сказал, что Закон и Народ - самодержавны, что Закон - это народ, а народ должен действовать только через Закон и сила может быть применена только Законом. Сила необходимости придала Малену красноречия, и ему удалось рассеять толпу. Но он на всю жизнь запомнил и презрение, написанное на лицах братьев, и слова барышни де Сен-Синь "можете идти". Поэтому, когда возник вопрос о продаже в качестве государственного имущества имений графа де Сен-Синя, брата Лорансы, раздел был произведен без всяких послаблений. Департаментские чиновники оставили Лорансе только замок, парк, сады да так называемую сен-синьскую ферму. Мален распорядился, чтобы за Лорансой было признано право лишь на часть имения, принадлежащую ей лично; что касается эмигранта, то все его имущество отходило к народу, особенно после того как граф поднял оружие против Республики.
Вечером, после этих бурных событий, Лоранса, страшась козней Малена и какого-нибудь предательства и опасаясь за братьев, стала так настойчиво упрашивать их уехать, что они сели на коней и пробрались к передовым отрядам прусской армии. Не успели близнецы доскакать до гондревильского леса, как особняк Сен-Синей был оцеплен; Мален явился самолично, в сопровождении вооруженной охраны, чтобы арестовать молодых наследников семьи Симезов. Он не посмел схватить ни графиню де Сен-Синь, которая лежала в сильнейшей нервной горячке, ни Лорансу - двенадцатилетнюю девочку. Слуги, опасаясь суровых нравов Республики, скрылись. На другое утро известие об оказанном сопротивлении и о бегстве юношей - как говорили, в Пруссию - облетело всю округу; перед особняком Сен-Синей собралась трехтысячная толпа, и дом был разнесен в щепки с непостижимой быстротой. Г-жу де Сен-Синь переправили в особняк Симезов, где она и скончалась от усилившейся горячки. Мишю появился на политической арене уже после этих событий, ибо маркиз и его жена провели в тюрьме около пяти месяцев. В это время представитель департамента Об куда-то уезжал по служебным делам. Но когда г-н Марион продал Гондревиль Малену, когда все уже успели позабыть о народных волнениях, Мишю до конца разгадал Малена - по крайней мере, ему казалось, что разгадал. Ибо Мален, подобно Фуше, принадлежал к тем людям, у которых столько личин и под каждой скрыты такие бездны, что люди эти в момент игры непроницаемы; их можно понять, лишь когда роль давно уже сыграна.
В важных случаях Мален неизменно советовался со своим верным другом Гревеном, арсийским нотариусом, который на расстоянии судил о вещах и людях здраво, ясно и четко. Такая привычка - сама мудрость; в ней-то и заключается сила второсортных людей. Между тем в ноябре 1803 года обстоятельства сложились для государственного советника настолько неблагоприятно, что письмо могло бы только скомпрометировать обоих друзей. Мален, ожидавший назначения в сенат, боялся назначить свидание в Париже; поэтому он покинул свой особняк и направился в Гондревиль; первому консулу он привел только одну причину для этой поездки, притом такую, которая в глазах Бонапарта могла ей придать характер служебного усердия, в то время как речь шла вовсе не об интересах государства, а о его собственных. И вот, пока Мишю, спрятавшись в парке, словно дикарь, подстерегал минуту, благоприятную для мести, дальновидный Мален, привыкший извлекать пользу из любого обстоятельства, вел своего друга на одну из лужаек английского сада - совершенно пустынную и удобную для беседы с глазу на глаз. Придерживаясь середины лужайки и говоря шепотом, друзья могли быть уверены, что на таком расстоянии их никто не услышит, даже допустить, что какой-нибудь соглядатай и притаился в кустах, чтобы подслушать их разговор; если же кто-нибудь появится, они успеют переменить разговор.
- А почему не остаться в замке? - спросил Гревен.
- Разве ты не заметил двух агентов, которых подослал ко мне префект полиции?
Хотя Фуше во время дела Пишегрю, Жоржа, Моро и Полиньяка и являлся душою консульского правительства, Министерством полиции он тогда не ведал и был простым государственным советником, как Мален.
- Эти два субъекта - две руки Фуше. Один из них - молодой щеголь, у которого лицо похоже на графин с лимонадом, на губах - кислота, а в глазах - уксус, в две недели покончил с восстанием на западе в седьмом году. Другой - детище Ленуара; он единственный продолжатель великих заветов полиции. Я просил дать мне мелкого агента и в подкрепление ему - чиновника, а мне посылают этих двух молодцов. Ах, Гревен! Не сомневаюсь, что Фуше хочется заглянуть в мои карты. Вот почему я предоставил этим господам обедать в замке; пусть они все обнюхают, им не найти там ни Людовика Восемнадцатого, ни вообще чего-либо предосудительного.