- Моя несчастная племянница лишилась рассудка, - продолжал врач после минутного молчания. - Ах, сударь! - воскликнул он, схватив д'Альбона за руку. - Как жизнь была жестока к этому юному созданию, такому слабому и беспомощному! После ряда невероятных злоключений она оказалась оторванной от этого гренадера-гвардейца, которого звали Флерио; целых два года ее носил за собой поток войск, и она была игрушкой в руках кучи негодяев. Мне рассказывали, что она блуждала босая, оборванная, оставаясь месяцами без присмотра, без пищи; временами ее помещали в какой-нибудь госпиталь, потом, точно животное, прогоняли оттуда. Одному только богу известно, какие бедствия пришлось пережить этой бедняжке. Она находилась в доме для умалишенных в каком-то маленьком немецком городишке, а в это время ее родные, считавшие ее мертвой, делили здесь ее наследство. В 1816 году гренадер Флерио нашел ее в одной страсбургской харчевне, куда она забрела, бежав из тюрьмы. Крестьяне рассказывали ему, что графиня целый месяц прожила в лесу, и они устроили на нее облаву, чтобы захватить ее, но это им не удалось. Я находился тогда в нескольких лье от Страсбурга. Когда до меня дошли слухи об одичавшей девушке, мне захотелось проверить странные факты, давшие пищу для столь необычайных россказней. Что со мною было, когда я узнал графиню! Флерио рассказал мне все, что ему было известно об этих грустных событиях. Я увез беднягу солдата вместе с моей племянницей в Овернь, где, к несчастью, потерял его: он имел какую-то власть над графиней. Ему одному удавалось заставить ее одеться. "Прощай!" - единственное слово, воплотившее для нее весь язык; прежде она произносила его редко. Флерио, пытаясь пробудить в ней разум и потерпев неудачу, добился лишь того, что это грустное слово она стала произносить все чаще и чаще. Гренадер умел развлечь ее, занять ее, играя с ней; и я надеялся, что с его помощью...
Дядя Стефани на минуту умолк.
- Впрочем, она нашла здесь другое существо, с которым у нее установилось как будто бы взаимное понимание. Это придурковатая крестьянка. Несмотря на свое слабоумие и безобразие, она влюбилась в одного каменщика. У нее есть клочок земли, и каменщик собирался на ней жениться. Целый год бедняжка Женевьева была счастливейшим существом на свете. Она наряжалась, а по воскресеньям шла танцевать с Далло. Чувство любви было ей доступно; в ее сердце, в ее сознании нашлось для него место. Но Далло передумал: подвернулась другая девушка, у которой мозги были в порядке, а земли немножко больше, чем у Женевьевы. И Далло бросил Женевьеву. Несчастное создание потеряло последнюю крупицу разума, разбуженную в ней любовью, и теперь она годна лишь на то, чтобы пасти коров да собирать траву. Моя племянница и эта бедная девушка в некотором роде товарищи по несчастью: их как бы связывает невидимыми нитями общность судьбы и чувства, которое обеих довело до безумия. Да вот! Поглядите сами, - продолжал дядя Стефани, подводя маркиза д'Альбона к окну.
Судья увидал прекрасную графиню, сидящую на земле в ногах Женевьевы. Вооружившись большим костяным гребнем, крестьянка старательно расчесывала черные волосы Стефани, а та издавала какие-то радостные звуки, вероятно, от испытываемого ею физического наслаждения. Г-н д'Альбон вздрогнул при виде покорной позы и чисто животной пассивности, говорившей о полном отсутствии разума у графини.
- Филипп! Филипп! Что все пережитое по сравнению с этим! - воскликнул он. - Нет никакой надежды?
Старый врач поднял взоры к небу.
- Прощайте, сударь, - сказал д'Альбон, пожимая старику руку. - Мой друг ждет меня. Вы вскоре с ним увидитесь.
- Значит, это действительно она? - воскликнул де Сюси после первых же слов маркиза д'Альбона. - Ах, а я все еще сомневался! - прибавил он, и из его черных суровых глаз скатилось несколько слезинок.
- Да, это графиня де Вандьер, - отвечал судья.
Полковник вскочил и стал поспешно одеваться.
- Ты что, Филипп, с ума сошел? - воскликнул пораженный судья.
- Но ведь я здоров уже, - ответил ему просто полковник. - При этой новости прекратились все мои боли. Да и о какой болезни может быть речь, когда я думаю о Стефани? Я еду к "Добрым Братьям", чтобы видеть ее, говорить с ней, вылечить ее. Она свободна. Значит, нам должно улыбнуться счастье, если есть провидение! Неужели ты думаешь, что эта бедная женщина может слышать меня и не обрести рассудка?
- Но ведь она уже видела тебя и не узнала, - мягко возразил судья, заметив, какие восторженные надежды обуревают его друга, и стараясь зародить в его душе спасительное сомнение.
Полковник вздрогнул, потом сделал недоверчивый жест и улыбнулся. Никто не решился помешать ему действовать так, как он этого хотел. И через несколько часов он был уже в старом аббатстве, у врача и графини де Вандьер.
- Где она? - воскликнул он, приехав.
- Тсс! Она спит... - отвечал ему дядя Стефани. - Вот она, глядите!
Филипп увидел несчастную безумную; она прикорнула на скамейке на самом солнцепеке. Густой лес рассыпавшихся по лицу спутанных волос защищал ее голову от палящих лучей солнца; грациозно свисавшие руки почти касались земли; в позе ее было изящество лани; в согнутых ногах не чувствовалось ни малейшей напряженности; грудь равномерно вздымалась; кожа, цвет ее лица отличались той фарфоровой белизной, той прозрачностью, которая так пленяет нас в детских личиках. Подле нее сидела Женевьева; она держала в руке ветку, которую Стефани отломила, вероятно, с самой верхушки тополя; дурочка легонько помахивала этой веткой над спящей подругой, отгоняя мух и навевая прохладу. Крестьянка взглянула на г-на Фанжа и на полковника, потом, как животное, узнавшее своего хозяина, медленно повернула голову к графине и продолжала охранять ее сон, не проявив ни малейшего признака удивления или осмысленности. Был палящий зной. Каменная скамья словно искрилась на солнце, и над лужайкой поднимались к небу шаловливые легкие испарения, которые, подобно золотой пыли, сверкают и вьются в знойный день над травой. Но Женевьева, казалось, не замечала убийственной жары.
Полковник судорожно сжал руки врача. На глазах у него выступили слезы, они катились по его мужественному лицу и орошали траву у ног Стефани.
- Вот уж два года, сударь, - сказал ее дядя, - как мое сердце каждый день обливается кровью. Вскоре вы сами станете таким же, как я. Но если иссякли слезы, это еще не значит, что горе притупилось.
- Вы все это время о ней заботились, - сказал полковник, и в его взгляде наряду с благодарностью промелькнула зависть.
Они поняли друг друга и снова обменялись крепким рукопожатием, любуясь чудесным покоем погруженного в сон очаровательного существа. Время от времени Стефани вздыхала, и этот вздох, казавшийся проявлением чувства, заставлял трепетать от радости несчастного полковника.
- Увы! Не обольщайте себя надеждой, сударь! - мягко сказал ему г-н Фанжа, - вам кажется сейчас, что она в полном рассудке.
Кто часами любовался сном горячо любимого существа, кому предназначалась улыбка его глаз при пробуждении, те поймут, вероятно, жестокое и сладостное чувство, волновавшее полковника. Сон Стефани дарил его обманчивой надеждой; пробуждение должно было стать смертью, ужаснейшей из смертей. Вдруг у скамьи в несколько прыжков очутился маленький козленок и обнюхал разбуженную шорохом Стефани; она легко вскочила на ноги, не вспугнув при этом боязливого козленка. Но заметив Филиппа, она бросилась в сопровождении своего четвероногого друга к кустам бузины, издав при этом тот пронзительный крик - крик испуганной птицы, который полковник слыхал уже однажды, когда графиня промелькнула впервые перед г-ном д'Альбоном. Потом она взобралась на ракиту, устроилась в ее зеленой шапке, с интересом самого любопытного из лесных соловьев разглядывая "чужого".
- Прощай! Прощай, прощай! - произнесла она без малейшего выражения.
То была безмятежность птички, распевающей свою песенку.
- Она не узнает меня! - воскликнул полковник с отчаянием. - Стефани! Ведь я Филипп! Твой Филипп, Филипп!
Несчастный воин направился к ракитнику; но когда он был в трех шагах от дерева, графиня поглядела на него, точно поддразнивая, - в глазах у нее, правда, промелькнуло при этом какое-то подобие испуга, - потом одним прыжком перескочила с ракиты на акацию, а оттуда на пихту, где, раскачиваясь с необычайной легкостью, стала перепрыгивать с ветки на ветку.
- Не преследуйте ее, - предупредил полковника г-н Фанжа, - вы только внушите ей недоверие. Я научу вас, как приучить ее к себе. Садитесь на эту скамью; если вы перестанете обращать на нее внимание, она вскоре начнет к вам подкрадываться, чтобы рассмотреть вас получше.
- Она не узнала меня, убежала от меня! - твердил полковник, опустившись на скамью и прислонясь спиной к дереву, которое укрывало эту скамью в своей тени; голова его низко опустилась на грудь. Врач молчал. Вскоре графиня начала осторожно спускаться с вершины пихты, прыгая, точно блуждающий огонек, с ветки на ветку и раскачиваясь вместе с деревом под порывами ветра. На каждой ветке она задерживалась, поглядывая на чужого; убедившись в его полной неподвижности, она спрыгнула наконец на траву и осторожными шажками стала приближаться к нему по лужайке. Когда она прислонилась к дереву в десяти шагах от скамьи, г-н Фанжа шепнул полковнику:
- Достаньте из моего правого кармана несколько кусочков сахара и поманите ее, она подойдет к вам; я охотно откажусь для вас от удовольствия кормить ее лакомствами. Она ужасно любит сахар, и с его помощью вы ее приучите подходить к вам, узнавать вас.
- Когда она была женщиной, она совсем не любила сластей, - с грустью заметил Филипп.