Старик священник, читавший вслух евангелие, стоял перед своим повелителем в почтительной позе. Герцог напоминал старых львов в зверинце, одряхлевших, но все еще сохраняющих величавость; повернувшись к другому седовласому приближенному, он протянул ему исхудалую, покрытую редкими волосками, жилистую, но уже бессильную руку.
- Теперь твоя очередь, лекарь, - сказал он. - Проверь, в каком я нынче состоянии.
- Все идет хорошо, монсеньер. Лихорадка прекратилась. Вы проживете еще долгие годы.
- Как бы я хотел, чтобы Максимильян был здесь, - продолжал герцог, улыбаясь довольной улыбкой. - Сын у меня молодец! Уже командует отрядом аркебузиров в войсках короля. Маршал д'Анкр покровительствует ему, да и королева Мария к нему милостива: сделала его герцогом де Невером, а теперь думает сосватать ему какую-нибудь принцессу. Вот достойный продолжатель нашего рода. А какие чудеса отваги он совершил при нападении на...
В эту минуту вошел Бертран, держа в руке письмо.
- Что это? - нетерпеливо спросил старик герцог.
- Грамота от короля. Прислана с гонцом, - ответил конюший.
- От короля, а не от королевы-матери? - удивленно воскликнул герцог. - Что же там происходит? Уж не взялись ли опять за оружие гугеноты? Лик господень, пресвятые мощи! - И, выпрямившись, герцог обвел сверкающим взглядом троих стариков приближенных. - Ну что ж, я подниму опять своих солдат, и бок о бок с Максимильяном мы очистим Нормандию.
- Сядьте, пожалуйста, ваша милость, сядьте! - воскликнул лекарь, обеспокоенный горячностью старика, опасной для выздоравливающего больного.
- Читайте, мэтр Корбино, - сказал герцог, протягивая грамоту духовнику.
Четверо действующих лиц этой сцены являли собой весьма назидательную картину жизни человеческой. Конюший, священник и врач - старики, убеленные сединами, - стояли перед своим господином, сидевшим в кресле, и у каждого из них тусклый взгляд, которым они обменивались, выдавал какую-нибудь неотвязную мысль, из числа тех, что завладевают человеком на краю могилы. Ярко освещенные последним лучом заходящего солнца, эти молчаливые старцы представляли грустную и богатую контрастами картину. Темная торжественная опочивальня, где за двадцать пять лет почти ничего не изменилось, была красивым обрамлением этой поэтической страницы жизни, полной угасших теперь страстей, омраченной смертью, порабощенной религией.
- Маршал д'Анкр убит на Луврском мосту по повелению короля! Потом... Боже мой...
- Говори! - воскликнул герцог.
- Монсеньер, ваш сын, герцог де Невер...
- Что с ним?
- Умер.
Герцог уронил голову на грудь и тяжело вздохнул, но не промолвил ни слова. Трое приближенных молча переглянулись. Им казалось, что прославленный и богатый дом д'Эрувилей гибнет на их глазах, идет ко дну, как затонувший корабль.
- Всевышний выказывает мне черную неблагодарность! - произнес наконец герцог. - Видно, он не помнит, сколько ратных подвигов я совершил во имя его святого дела!..
- Это кара божья! - строго сказал священник.
- Бросить в темницу дерзкого! - крикнул герцог.
- Меня-то вам легче заставить умолкнуть, чем свою совесть.
Герцог д'Эрувиль снова задумался.
- Род мой угаснет! Имя мое исчезнет! Нет, мне надо жениться, я хочу иметь сына! - сказал он после долгого молчания.
Как ни грустно было смотреть на герцога д'Эрувиля, лицо которого выражало глубокое отчаяние, лекарь невольно улыбнулся. В эту минуту послышалась песня: голос, свежий, как весенний воздух, чистый, как небо, пел песню, простую, как синь океана, она перекрывала рокот моря и летела ввысь, чаруя всю природу. Грустный напев, поэзия слов, прелестный голос проникали в сердце и как будто распространяли вокруг нежное благоухание. Мелодия возносилась к облакам, наполняла воздух, проливала целительный бальзам на душевные раны, вернее, утешала в скорбях, выражая их в чудесных звуках. Голос сливался с плеском волн так гармонично, как будто исходил из недр морских. Это пение ласкало слух стариков и было для них слаще, чем нежнейшие слова любви для слуха юной девушки: это пение пробуждало в их сердцах веру и надежду и звучало для них, словно голос ангела небесного.
- Что это? - спросил герцог.
- Соловушка наш поет, - ответил Бертран. - Не все еще потеряно ни для него, ни для нас.
- Кого ты называешь "соловушкой"?
- Да так мы прозвали вашего старшего сына, монсеньор, - ответил Бертран.
- Моего сына? - воскликнул герцог. - Так у меня есть сын? Кто-то носит мое имя и может передать его потомству? - Он встал с кресла и принялся ходить по комнате взад и вперед то медленным, то быстрым шагом; потом вдруг остановился и повелительным жестом выслал приближенных, оставив при себе лишь капеллана. На следующее утро герцог, опираясь на плечо старика конюшего, пришел на берег моря и долго бродил между скал, разыскивая своего сына, которого он когда-то проклял. Наконец он увидел его вдалеке: Этьен беспечно грелся на солнышке, забравшись во впадину гранитного утеса; он лежал, положив голову на охапку мягкой травы, грациозно подогнув под себя ноги, и походил на отдыхающую ласточку. Лишь только высокая фигура старого герцога показалась на берегу и послышался глухой хруст гравия под его ногами, сливавшийся с рокотом волн, Этьен поднял голову, встрепенулся, словно испуганная птица, и, вскрикнув, исчез, будто скрылся в скале, словно мышь, юркнувшая в норку так проворно, что просто глазам не верится, была она тут или нет.
- Эх, лик господень, пресвятые мощи! - воскликнул герцог, подойдя к скале, у которой только что лежал его сын.
- Он там, - ответил Бертран, указывая на узкую расщелину, края которой были отполированы волнами высоких прибоев.
- Этьен! Возлюбленное дитя мое! - позвал старик.
Проклятый сын не откликнулся. Все утро герцог д'Эрувиль упрашивал, молил, угрожал, журил Этьена и не мог добиться никакого ответа. Порой он умолкал и, приложив ухо к расщелине, прислушивался, но ослабевшим своим слухом не мог уловить быстрый, глухой стук сердца в груди Этьена, гулко отдававшийся под сводами грота.
- Да жив ли он наконец? - вопрошал старик душераздирающим голосом. В полдень, дойдя до отчаяния, он снова прибегнул к мольбам.
- Этьен, - сказал он, - дорогой мой сын! Бог покарал меня за то, что я отверг тебя, - он лишил меня младшего сына, твоего брата. Ныне ты мое единственное, мое последнее дитя. Я люблю тебя, потому что люблю себя самого. Я признал свою ошибку, - я знаю, что в твоих жилах течет моя кровь и кровь твоей матери. Я виновник ее страданий. Прости меня, приди! Я постараюсь загладить свою вину, я буду лелеять тебя, ты заменишь мне все, что я потерял. Этьен, сейчас ты уже стал герцогом де Нивроном, а после моей смерти будешь герцогом д'Эрувилем, пэром Франции, кавалером ордена Золотого руна, военачальником, главным бальи Бессена, наместником короля в Нормандии, сеньором двадцати семи ленов, в которых насчитываются шестьдесят девять селений с храмами, будешь маркизом де Сен-Сэвером. Ты женишься на дочери какого-нибудь владетельного принца. Ты станешь главой дома д'Эрувилей... Да что же ты молчишь? Ужели ты хочешь, чтобы я умер от горя? Приди, приди... Я буду стоять на коленях перед твоим тайником, пока не увижу тебя. Твой старый отец просит тебя. Видишь, я смирился перед тобою, как перед самим господом богом.
Проклятого сына не трогали эти сумбурные речи, эти мысли, полные непонятного ему тщеславия, ведь он жил в стороне от общества. Душа его замирала от невыразимого ужаса. Он молчал, и тоска терзала его. К вечеру старый герцог, исчерпав всю силу красноречивых слов, жалостных молений, горького раскаяния, пришел в какой-то экстаз покаянного сокрушения и воззвал к помощи религии. Он преклонил на песке колена и произнес такой обет:
- Клянусь воздвигнуть часовню святому Иоанну и святому Этьену, покровителям моей жены и моего сына, клянусь внести вклад на сто обеден с молебном богоматери, если только господь бог и святые угодники возвратят мне сына моего, монсеньера герцога де Ниврона, здесь присутствующего!..
Стоя на коленях, он смиренно сложил руки и погрузился в молитву. Однако его сын, его надежда, наследник его имени все не показывался, и тогда из глаз старика, так долго не плакавших, полились слезы, стекая по его увядшим щекам.
В эту минуту Этьен, не слыша больше его голоса, подполз к отверстию своей пещеры, словно молодой уж, стосковавшийся по солнцу, и, увидя слезы убитого горем старика, внял немому языку скорби. Он схватил руку отца и поцеловал ее, сказав с ангельской кротостью:
- Матушка, прости!
Не помня себя от счастья, наместник Нормандии схватил в объятия и понес на руках своего хилого наследника, дрожавшего, словно похищенная девушка. Чувствуя, как он трепещет, отец пытался успокоить его тихими поцелуями, касаясь устами его лица осторожно, словно то был нежный цветок, и для проклятого сына у него нашлись ласковые слова, которых он еще никогда не произносил.