Расстояние, отделявшее меня от статуи, не позволяло мне ее рассмотреть; я мог судить лишь о ее высоте и определил ее примерно в шесть футов. В эту минуту двое гуляк проходили через площадку, насвистывая славную русильонскую песенку Средь гор родимых. Они остановились посмотреть на статую, и один из них даже заговорил с нею. Он изъяснялся по-каталонски, но я уже достаточно прожил в Русильоне, чтобы понять все, что он говорил.
- Ты здесь, подлюга? (Он употребил на своем родном языке более сильное выражение.) Ты еще здесь? - говорил он. - Это ты сломала ногу Жану Колю! Достанься ты мне, я бы тебе свернул шею.
- А как бы ты это сделал? - сказал другой. - Она вся из меди и такой твердой, что Этьен сломал напильник, когда попробовал резнуть. Это медь языческих времен, тверже всего на свете.
- Будь у меня с собой долото (говоривший, видимо, был подмастерьем слесаря), я бы сейчас же выковырял ее белые глазищи, как вынимают миндалину из скорлупы. В них серебра не меньше чем на сто су.
Они пошли дальше.
- Надо все-таки попрощаться с идолом, - сказал, вдруг остановившись, старший из парней.
Он наклонился и, должно быть, поднял с земли камень. Я видел, как он размахнулся, что-то швырнул, и тотчас бронза издала гулкий звук. Но в то же мгновение подмастерье схватился рукой за голову, вскрикнув от боли.
- Она швырнула в меня камень обратно! - воскликнул он.
И оба проказника пустились бежать со всех ног. Очевидно, камень отскочил от металла и наказал глупца, дерзнувшего оскорбить богиню.
Я закрыл окно и от души посмеялся.
"Еще один вандал, наказанный Венерой! Если бы все разрушители наших древних памятников поразбивали о них головы!"
После этого человеколюбивого пожелания я заснул.
Было совсем светло, когда я пробудился. Около моей постели стояли с одной стороны г-н де Пейрорад в халате, с другой - посланный его женой слуга с чашкой шоколада в руках.
- Пора вставать, парижанин. Эх вы, лентяи, столичные жители! - говорил мой хозяин, пока я поспешно одевался. - Уже восемь часов, а вы еще в постели. Я на ногах с шести часов. Уже три раза я поднимался к вам, подходил к двери на цыпочках: тишина, никаких признаков жизни. Вредно так много спать в ваши годы. Вас дожидается моя Венера, которой вы еще не видели! Ну-ка, выпейте скорее чашку барселонского шоколада… Настоящая контрабанда… Такого шоколада в Париже не найти. Вам нужно набраться сил, потому что, когда я приведу вас к моей Венере, вы от нее не оторветесь.
Через пять минут я был готов, то есть наполовину выбрился, кое-как натянул на себя платье и обжег себе горло кипящим шоколадом. Спустившись в сад, я очутился перед великолепной статуей.
Это была действительно Венера, притом дивной красоты. Верхняя часть ее тела была обнажена в соответствии с тем, как древние обыкновенно изображали свои великие божества. Правая рука ее, поднятая вровень с грудью, была повернута ладонью внутрь, большой палец и два следующих были вытянуты, а последние два слегка согнуты. Другая рука придерживала у бедра складки одеяния, прикрывавшего нижнюю часть тела. Своею позою эта статуя напоминала Игрока в мурр, которого неизвестно почему называют Германиком. Быть может, это было изображение богини, играющей в мурр.
Как бы то ни было, невозможно представить себе что-либо более совершенное, чем тело этой Венеры, более нежное и сладостное, чем его изгибы, более изящное и благородное, чем складки ее одежды. Я ожидал увидеть какое-нибудь произведение поздней Империи; передо мною был шедевр лучших времен искусства ваяния. Больше всего меня поразила изумительная правдивость форм, которые можно было бы счесть вылепленными с натуры, если бы природа способна была создать столь совершенную модель.
Волосы, поднятые надо лбом, по-видимому, были когда-то вызолочены. Голова маленькая, как почти у всех греческих статуй, слегка наклонена вперед. Что касается лица, то я не в силах передать его странное выражение, характер которого не походил ни на одну из древних статуй, какие только я в состоянии припомнить. Это была не спокойная и суровая красота греческих скульпторов, которые по традиции всегда придавали чертам лица величавую неподвижность. Здесь художник явно хотел изобразить коварство, переходящее в злобу. Все черты были чуть-чуть напряжены: глаза немного скошены, углы рта приподняты, ноздри слегка раздувались. Презрение, насмешку, жестокость можно было прочесть на этом невероятно прекрасном лице. Право же, чем больше всматривался я в эту поразительную статую, тем сильнее испытывал мучительное чувство при мысли, что такая дивная красота может сочетаться с такой полнейшей бессердечностью.
- Если модель когда-либо существовала, - сказал я г-ну де Пейрораду, - а я сильно сомневаюсь, чтобы небо могло создать подобную женщину, - то я очень жалею любивших ее. Она, наверное, радовалась, видя, как они умирали от отчаяния. Есть что-то беспощадное в выражении ее лица, а между тем я никогда не видел ничего столь прекрасного.
- Венера, мыслью всей прильнувшая к добыче! - воскликнул г-н де Пейрорад, которому мой восторг доставлял удовольствие.
Это выражение сатанинской иронии еще усиливалось, быть может, контрастом между ее блестящими серебряными глазами и черновато-зеленым налетом, наложенным временем на всю статую. Эти блестящие глаза создавали некоторую иллюзию реальности, казались живыми. Я вспомнил слова моего проводника, уверявшего, что она заставляет тех, кто на нее смотрит, опускать глаза. Это было похоже на правду, и я даже рассердился на себя за то, что испытывал какую-то неловкость перед этой бронзовой фигурой.
- Теперь, когда вы насладились достаточно, мой дорогой коллега по гробокопательству, - сказал мне хозяин, - приступим с вашего разрешения к ученой беседе. Что вы скажете об этой надписи, на которую вы до сих пор еще не обратили внимания?
Он указал на цоколь статуи, и я прочел следующие слова:
CAVE AMANTEM
- Quid dicts, doctissime? - спросил он меня, потирая руки. - Посмотрим, сойдемся ли мы в толковании этого cave amantem.
- Смысл может быть двоякий, - ответил я. - Можно перевести: "Берегись того, кто любит тебя, остерегайся любящих". Но я не уверен, что в данном случае это будет хорошая латынь. Принимая во внимание бесовское выражение лица этой особы, я скорее готов предположить, что художник хотел предостеречь смотрящего на статую от ее страшной красоты. Поэтому я перевел бы так: "Берегись, если она тебя полюбит".
- Гм… - сказал г-н де Пейрорад. - Это, конечно, вполне допустимое толкование. Но, не в обиду вам будь сказано, я предпочел бы ваш первый перевод, но только я развил бы вашу мысль следующим образом. Вам известно, кто был любовник Венеры?
- Их было много.
- Да, но первым был Вулкан. Не хотел ли художник сказать ей: "При всей твоей красоте и надменности ты получишь в любовники кузнеца, хромого урода"? Хороший урок кокеткам, сударь!
Я не мог сдержать улыбку, - настолько натянутым показалось мне это объяснение.
- Ужасный язык - эта латынь с ее сжатостью выражений, - заметил я, желая уклониться от спора с моим антикварием, и отошел на несколько шагов, чтобы лучше рассмотреть статую.
- Одну минуту, коллега! - сказал г-н де Пейрорад, удерживая меня за руку. - Вы еще не все видели. Есть другая надпись. Поднимитесь на цоколь и посмотрите на правую руку.
Сказав это, он помог мне взобраться. Без лишних церемоний я обхватил за шею Венеру, с которой начал уже чувствовать себя запросто. Я даже рискнул заглянуть ей прямо в лицо и нашел его еще более злым и прекрасным. Затем я различил несколько букв, вырезанных на предплечье, как мне показалось, античной скорописью. Напрягая зрение, я с помощью очков разобрал следующее, причем г-н де Пейрорад, по мере того как я читал вслух, повторял каждое мое слово, выказывая жестами и восклицаниями свое одобрение. Итак, я прочел:
VENERI TURBUL…
EUTYCHES MYRO
IMPERIO FECIT
После слова turbul в первой строке, как мне показалось, раньше было еще несколько букв, позднее стершихся, но turbul можно было прочесть ясно.
- Что это значит? - спросил мой хозяин с сияющим лицом и лукавой усмешкой, так как он был уверен, что мне нелегко будет справиться с этим turbul.