- Это кровообразующее средство... Вот для инъекций витамины в ампулах, а вот шприц... Здесь кальций в таблетках... Это диастаза, чтобы желудок не испортить лекарствами...
Она отобрала 5-6 лекарств, объяснила назначение каждого. Меня очень тронула доброта, с которой отнеслась ко мне эта несчастная женщина.
- А здесь, - она поспешно завернула в бумагу маленькую коробочку, - здесь лекарство, которое примете, если уж станет совсем невтерпеж.
В коробочке был морфий. Он, по словам хозяйки, менее вреден для меня, чем алкоголь; так думал и я сам, тем более что состояние опьянения казалось мне тогда нестерпимо противным. И вот, радуясь, что наконец-то смогу избавиться от этого сатанинского наваждения, я вколол себе в руку морфий. Тревога, раздражение, робость - все моментально исчезло, и я почувствовал себя веселым человеком, ощутил прилив сил, способность искусно рассуждать на любые темы... Уколы помогали мне забыть, что здоровье очень подорвано, я с воодушевлением работал над комиксами, причем рождались сюжеты настолько эксцентричные, что я сам, когда рисовал, все время прыскал со смеху.
Я рассчитывал, что вполне достаточно будет впрыскивать по одной ампуле в день, но вскоре дозу пришлось увеличить до двух, а потом и до четырех - иначе работа никак не двигалась.
Хозяйка аптеки забеспокоилась:
- Это очень плохо. Будет ужасно, если привыкнете к морфию.
И тут я понял, что уже пристрастился к наркотикам. (Я очень легко поддаюсь внушению; когда мне говорят, например: эти деньги не трать,- говорят, зная, что наверняка истрачу их, - я начинаю думать, что нехорошо не тратить, иначе обману чьи-то ожидания, короче, возникают какие-то превратные толкования чьих-то слов, и в результате я, конечно, трачу все деньги.) Так вот, опасение стать наркоманом, наоборот, подталкивало меня к тому, что я принимал все больше и больше морфия.
- Ну пожалуйста, только одну упаковку! В конце месяца я за все уплачу.
- Да не в оплате дело, уплатить можно в любое время... А если полиция узнает...
О господи, а и вправду вокруг меня всегда вертелись какие-то подозрительные темные личности.
- Ничего, от полиции как-нибудь отверчусь. Ну, прошу вас, хозяюшка. Дайте я вас поцелую.
Лицо женщины залилось румянцем.
Пользуясь моментом, я повел наступление решительнее:
- Работа без лекарства совсем не идет. Понимаете? Оно действует как стимулирующее.
- Тогда лучше гормональные инъекции.
- Нет-нет, не надо делать из меня дурака. Или сакэ, или то лекарство, иначе работать не могу.
- Сакэ ни в коем случае.
- Ну вот! Кстати, как начал принимать то лекарство - ни капли сакэ в рот не брал. И, слава Богу, чувствую себя отлично. Я, к слову сказать, не собираюсь всю жизнь рисовать дурацкие комиксы. Решил не пить. Вот поправлю здоровье, буду учиться и стану приличным художником. Так что нынче - очень важный период в моей жизни. Уж не отказывайте, дайте лекарство, а я вас за это расцелую.
Хозяйка засмеялась:
- Ну что с тобой поделаешь... Смотри только, не втягивайся и это дело!
Гремя костылями, она подошла к полке, сняла коробку.
- Целую упаковку не дам, а то сразу все вколешь. Только половину.
- Ну-у... Целую жалко, что ли?.. Ладно, и на том спасибо.
Вернувшись домой, я сразу вколол себе одну ампулу. Ёсико спросила:
- Не больно?
- Больно, конечно. Но приходится терпеть. Ради того, чтобы повысить работоспособность. Кстати, тебе не кажется, что в последнее время я стал гораздо лучше выглядеть? Итак, за работу, ні работу, за работу! - Я был в сильном возбуждении.
Однажды я отправился в эту аптечную лавку глубокой ночью. Стучусь. Вышла хозяйка, как всегда, гремя костылями. Хватаю ее в объятья, целую, делаю вид, что плачу навзрыд.
Она молча протягивает мне коробочку.
Я стал уже законченным наркоманом, когда убедился, что морфий - такая же, как и сакэ, нет, более, чем сакэ, зловещая и грязная штука. В бесстыдстве своем я дошел до предела. Ради морфия опять занялся изготовлением и продажей порнографии, а с калекой-аптекаршей даже вступил в любовную связь.
Хочу умереть. Умереть хочу. Назад пути отрезаны. Теперь уже что ни делай, как ни старайся - все напрасно, только больше стыда. Не до велосипедных прогулок. Не до любования водопадом Вакаба. Впереди только позор да презрение, грязь да мерзость - мучения все более тягостные... Как хочется умереть! Это единственный выход. Надо умереть; жить - только сеять дальше семена греха... Мысли теснились, они доводили меня до безумия.
Работал я и тогда немало, но морфия со временем потреблял все больше и больше; долг за него вырос в огромную сумму. Хозяйка аптеки при моем появлении уже не могла удержаться от слез. Лил слезы и я.
Ад.
Выход из него виделся в том, чтобы написать отцу покаянное подробное письмо (естественно, умолчав о женщинах), изложить в нем все о своем состоянии. Это последний шанс, на карту ставится все: жить или не жить Божьему творению. Если и эта, последняя, попытка окончится ничем - остается только повеситься...
Однако ничего хорошего из этого предприятия не вышло. Ужасно долго ожидая ответ из дома, я только нервничал, места себе не находил, и день ото дня увеличивал дозу морфия.
Вколов однажды ночью сразу десять ампул, я решил завтра же тихо уйти из жизни, бросившись в реку Оогава. Но тут, каким-то сатанинским нюхом учуяв замышляемое, появился Пал туе, да еще привел с собой Хорики.
- Ты, я слышал, кровью стал харкать? - начал, усаживаясь передо мной, Хорики; лицо его сияло невиданной мною доселе доброй улыбкой, заставившей меня растаять, почувствовать нечто вроде благодарности. Глаза наполнились слезами, и я отвернулся. Одна эта добрая улыбка совершенно сломила меня, лишила воли и похоронила.
Меня усадили в машину.
- Сейчас тебе следует лечь в больницу, а дальше - положись на нас,- увещевал меня Палтус. (Он говорил со мной очень мягко - несомненно, он сострадал.) И я, как безвольное и бездумное существо, покорно поддакивая и время от времени всхлипывая, делал, что мне велят.
Вчетвером (Ёсико тоже поехала с нами) мы долго тряслись в машине и, когда начало смеркаться, подъехали к большому зданию больницы, одиноко стоявшему в лесу. "Санаторий",- вертелось у меня в голове.
Поразительно ласковый молодой врач очень любезно побеседовал со мной и, смущенно улыбаясь, заключил:
- Ну что ж, поживите у нас, отдохните как следует.
Палтус, Хорики и Ёсико собрались возвращаться. И тут Ёсико,
передавая мне сверток с одеждой, молча вытащила из своего широкого пояса шприц, остатки того самого моего "лекарства" и протянула мне. Она наверняка считала, что это не более чем стимулирующий препарат.
- Нет, больше не потребуется, - сказал я.
Потрясающе, правда? Единственный раз в жизни мне предложили морфий, а я отказался. Это при том, что мои несчастья проистекают от неспособности отказываться. Меня всегда мучил страх, что если я откажусь от чего-то, предложенного кем-то, то и у этого человека, и у меня в сердце навсегда останется тень обиды. Но в тот момент я совершенно естественно отказался от морфия, которого с таким нетерпением все время требовал. Вероятно, потрясенный ангельским неведением Ёсико, я перестал быть наркоманом?
Все уехали. Деликатный доктор отвел меня в палату. Щелкнул замок. Вот я и в психбольнице.
Самым удивительным образом осуществилось мое нелепое, высказанное в бреду пожелание - наконец-то я в таком месте, где нет женщин. В этом корпусе больницы только сумасшедшие мужчины, и весь медперсонал тоже исключительно мужской.
Какой я теперь преступник, теперь я сумасшедший... Но нет, с ума я не сошел, я ни на мгновение не терял рассудок. По ведь - о Боже, - так думают о себе все сумасшедшие. Что же получается? Те, кого насильственно поместили в больницу, - все умалишенные, а кто за ее воротами - все нормальные?
К Богу обращаю вопрошающий взор свой: непротивление - греховно?
При виде необычайно доброй, даже красивой улыбки Хорики и прослезился, без слов и всякого сопротивления сел в машину, меня привезли сюда - и поэтому я сумасшедший? Теперь уже, если и выйду отсюда когда-нибудь, на лбу моем всегда будет клеймо: "умалишенный" - нет, "неполноценный".
Я утратил лицо человеческое.
Я уже не человек.
Меня привезли в больницу для душевнобольных в начале лета; в то время цвели кувшинки, и из зарешеченного окна я любовался красными цветами, плавно скользившими по пруду. Через три месяца в больничном дворе зацвели космеи. В это время неожиданно за мной приехали старший брат и Хорики. Они сообщили, что у отца была язва желудка и в прошлом месяце он скончался; уверяли, что не будут вспоминать прошлое, не доставят мне никаких беспокойств, берут на свое попечение, и от меня ничего не требуется, кроме одного: пусть мне будет и тяжело, но я немедленно должен уехать из Токио, жить и деревне; что же касается всех токийских дел, которые я натворил, - об этом, сказали они, позаботится Палтус. Все говорилось рассудительным и сухим тоном.
Перед взором пронеслись родные места - горы, реки, - и я согласно кивнул головой.
"Неполноценный человек"... Воистину так...
Весть о кончине отца подействовала на меня ошеломляюще. Нет отца, не стало того близкого и одновременно очень страшного человека, о котором я в душе своей не мог забыть ни на миг; я ощутил, что сосуд моих страданий внезапно опустел. И такая мысль пришла в голову: не из-за отца ли столь тяжел был этот сосуд страданий? Мною овладела полнейшая апатия. Я потерял способность даже страдать.