Я попытался объяснить ему, как отреагируют власти, если узнают про него. Нельзя просто прийти и отрубить голову человеку, пусть даже в военное время. "Тебя могут посадить в тюрьму, - внушал я ему, - а то и что-нибудь похуже".
Он не мог поверить моим словам. Он был просто раздавлен.
- Сам я страшно горжусь тобой, - сказал я, пытаясь приободрить его. - Для меня ты великий герой.
- Но ведь только для тебя, бвана?
- Вовсе нет, Мдишо. Думаю, ты стал бы героем для всех здешних англичан, узнай они о твоем подвиге. Но это не поможет. Тебя арестует полиция.
- Полиция! - в ужасе закричал он.
Если есть что-то такое, чего боятся все местные в Дар-эс-Саламе, то это полиции. Все полицейские чины были черными, командовали ими двое белых офицеров, и никто из них не отличался мягким или снисходительным обхождением с заключенными.
- Да, - сказал я, - полиция.
Я не сомневался - если Мдишо поймают, его обвинят в убийстве.
- Тогда я буду молчать, бвана, - сказал он и в один миг потускнел, поник. У него был такой несчастный, поверженный вид, что я не выдержал.
Я встал с кресла, прошел через всю комнату и снял ножны со стены.
- Скоро мы с тобой расстанемся, - сказал я. - Я решил пойти на войну, буду летать на самолете.
В суахили есть только одно слово, которое обозначает самолет - ндеги, то есть птица.
- Я собираюсь летать на птицах, - вот как буквально сказал я. - Я буду летать на английских птицах и воевать с птицами германцев.
- Чудесно! - воскликнул Мдишо, вновь расцветая при одном упоминании войны. - Я поеду с тобой, бвана.
- К сожалению, нельзя, - покачал я головой. - В начале я буду всего лишь рядовым пилотом, вроде ваших самых молодых аскари, и жить буду в казарме. Мне никто не позволит держать при себе слугу. Мне придется обслуживать себя самому, даже стирать и гладить гимнастерки.
- Это совершенно невозможно, бвана, - сказал Мдишо. Он был по-настоящему потрясен.
- Я справлюсь, - успокоил его я.
- Но разве ты умеешь гладить рубашки, бвана?
- Нет, - сказал я. - До отъезда ты должен научить меня этому секрету.
- Там будет очень опасно, бвана, там, куда ты поедешь? Много пушек у этих германских птиц?
- Наверное, опасно, - ответил я, - но первые шесть месяцев будет одно веселье. Шесть месяцев меня будут учить летать на птице.
- Куда ты поедешь? - спросил он.
- Сначала в Найроби, - ответил я. - Учить начнут на очень маленьких птицах в Найроби, а потом мы поедем куда-то еще летать на больших. Мы будем много странствовать с очень маленьким багажом. Поэтому саблю мне придется оставить здесь. Я не могу таскать за собой такую громоздкую вещь. Так что я отдаю ее тебе.
- Мне! - вскричал он. - Нет, бвана, не надо! Она пригодится тебе там, куда ты собрался!
- Только не на птице, - сказал я. - Там слишком тесно, саблей не помашешь. - Я протянул ему изогнутые серебряные ножны. - Ты ее заслужил. Теперь пойди и очень тщательно вымой клинок. Чтобы нигде не осталось следов крови. Потом протри клинок маслом и вставь в ножны. Завтра я напишу расписку, что дарю саблю тебе. Расписка - это важно.
Он стоял, держа в одной руке саблю, а в другой - ножны, и глядел на них глазами, сияющими, как звезды.
- Я награждаю тебя саблей за твою храбрость, - сказал я. - Но никому об этом не говори. Скажи просто, что я подарил ее тебе на прощание.
- Хорошо, бвана, - сказал он. - Так я и буду говорить. - Он помолчал мгновение, а потом поглядел мне прямо в глаза. - Скажи мне всю правду, бвана, ты правда рад, что я убил того большого германца?
- Мы тоже одного сегодня убили, - признался я.
- Ты тоже? - вскричал Мдишо. - Ты тоже убил одного, да?
- Пришлось, иначе он убил бы меня.
- Значит, мы наравне, бвана, - сказал он, показывая в улыбке все свои чудесные белые зубы, - Теперь мы стали равными, ты и я.
- Да, - ответил я. - Думаю, ты прав.
Но одно ты должна сделать - ты должна немедленно переехать. Сообщи телеграммой свой новый адрес - если это не слишком дорого. Сейчас нельзя ни минуты оставаться в Восточной Англии. Не успеешь оглянуться, как на твоей лужайке высадятся парашютисты.
ЛЕТНАЯ ШКОЛА
В ноябре 1939 года, через два месяца после начала войны, я известил компанию "Шелл", что хочу поступить на военную службу и воевать с бваной Гитлером, и компания, благословив, отпустила меня. В порыве восхитительного великодушия компания решила по-прежнему переводить мой оклад на банковский счет, где бы я ни находился и до тех пор, пока я жив. Я их поблагодарил, сел в свой старенький "Форд-Префект" и поехал в Найроби записываться в Королевские ВВС.
Когда в одиночку отправляешься в долгое - от Дар-эс-Салама до Найроби было около тысячи километров - и не совсем безопасное путешествие, все чувства обостряются, и несколько эпизодов из моего странного двухдневного сафари по центральной Африке до сих пор сохранились в моей памяти.
В первый день своего путешествия я чуть ли не на каждом шагу натыкался на красавцев жирафов. Как правило, они собирались в небольшие группы, по трое или четверо, часто среди них был детеныш.
Эти животные всегда меня восхищали. Они были на удивление кроткими. Всякий раз, завидев их на обочине жующими зеленые листья с верхушек акаций, я непременно останавливал машину и медленно направлялся к ним. По пути я, задрав голову и глядя на их покачивающиеся на длинных-длинных шеях головки, выкрикивал бессмысленные радостные слова.
Я часто удивлялся тому, как веду себя, если уверен, что поблизости нет ни одного человека. Все мои внутренние запреты куда-то исчезали, и я орал во все горло: "Привет, жирафы! Привет! Привет! Привет! Как поживаете?" А жирафы лишь наклоняли головы и смотрели на меня своими влажными глазами, но ни разу не убежали.
Я приходил в дикий восторг от того, что могу свободно разгуливать среди этих огромных изящных диких созданий и говорить им все, что взбредет в голову.
Дорога на север через Танганьику была неровной и узкой. Один раз я заметил впереди крупную зеленовато-коричневую кобру, медленно скользящую по дорожным выбоинам. Я заметил ее метров за тридцать перед собой. Длиной она была метра два с лишним и ползла, приподняв плоскую голову над пыльной дорогой. Я тотчас остановил машину, чтобы не наехать на змею, и если честно, то так испугался, что быстро дал задний ход и пятился назад до тех пор, пока жуткая тварь не скрылась в подлеске. За все время, что я провел в тропиках, я так и не смог избавиться от страха перед змеями. При виде них меня бросало в дрожь.
На реке Вами туземцы поставили мой автомобиль на плотик, и шестеро крепких мужчин на другом берегу взялись за канат и с песнями потянули меня через реку. Течение было стремительным, и на середине реки утлый плотик, на котором качались я и моя машина, начало сносить вниз. Шестеро силачей запели громче и потянули сильнее, а я беспомощно сидел в кабине и следил за плещущимися вокруг плотика крокодилами, а крокодилы пялились на меня своими злобными черными глазками. Я подскакивал на волнах больше часа, но, в конце концов, шестеро силачей победили течение и перетащили меня через реку.
- С тебя три шиллинга, бвана, - сказали они, смеясь.
Слона я видел всего один раз. Крупный самец с самкой и детенышем медленно шли по лесу вдоль дороги. Я остановился, но из машины не вышел. Слоны меня не заметили, и я спокойно наблюдал за ними. От этих огромных неторопливых животных веяло умиротворенностью и спокойствием. Их шкуры свисали складками, словно мешковатые костюмы, позаимствованные у более крупных предков. Как и жирафы, слоны - вегетарианцы, им не нужно охотиться или убивать, чтобы выжить в джунглях, но ни один дикий зверь не посмеет напасть на них. Им следует опасаться лишь подлых людишек - случайных охотников или браконьеров - но судя по виду этого небольшого семейства, они с подобными ужасами еще не сталкивались. Похоже, они были счастливы и довольны жизнью. Они куда лучше меня, сказал я себе, и много-много мудрее. Сам-то я сейчас еду убивать немцев или погибнуть от их пули, а эти слоны даже не знают, что такое убийство.
На границе Танганьики и Кении поперек дороги стояла старая хижина с деревянными воротами, а командовал этим великим форпостом таможенно-иммиграционного ведомства древний и беззубый чернокожий человек, сообщивший мне, что он трудится здесь вот уже тридцать семь лет. Он предложил мне чашку чаю и попросил не обижаться за то, что у него к чаю совсем нет сахару. Я спросил у него, не желает ли он, чтобы я ему предъявил свой паспорт, но он затряс головой и сказал, что все паспорта для него на одно лицо. Во всяком случае, добавил он, улыбаясь, как заговорщик, он все равно ничего не прочтет без очков, а очков у него нет.
Вокруг моей машины собрались огромные масаи с копьями в руках. Они с любопытством рассматривали меня и хлопали руками по машине, но мы друг друга не понимали.
Немного погодя я трясся по особенно узкому участку дороги, вьющейся сквозь густые тропические заросли, и вдруг солнце закатилось, и за десять минут на джунгли опустился мрак. Фары мои светили очень слабо. Было бы глупо продираться сквозь ночь. Так что я остановился на самой обочине среди колючих деревьев, открыл окно и налил себе немного виски с водой. Я неторопливо пил, прислушиваясь к шорохам джунглей, и ничуть не боялся: автомобиль надежно защищает от любых диких зверей. У меня был с собой бутерброд с сыром, и я съел его, запивая виски. Потом закрыл оба окна, оставив лишь щелочки сверху, перебрался на заднее сиденье и уснул, свернувшись калачиком.