- Яков, - заговорил Шмуэл, сжимая и разжимая свои неугомонные руки, - не зря мы евреи. Без Б-га мы жить не можем. Без завета мы давно бы были вычеркнуты из истории. Пусть это будет тебе уроком. Он все, что у нас есть, и кому надо больше?
- Мне. Я могу принимать несчастья, но не вечно же.
- За несчастья ты не хули Б-га. Он дает нам пищу, но мы сами должны ее стряпать.
- Я хулю его за то, что его нет. А если есть, так он на луне или среди звезд, только не здесь. Лучше не верить, не то ожидание делается сплошной мукой. Я не могу услышать его голос, и никогда не мог. Не нужен он мне, раз он не является.
- Кто ты такой, Яков? Сам Моисей? Положим, ты не слышишь его голос, так значит, подай ему свой. "Где поднимается молитва, там спускается благословение".
- Скорпионы спускаются, и бичи, гром, град, огонь, и еще дерьмо. Вот почему не нужна мне эта помощь от Б-га, хватит с меня русских. Да, когда-то я с ним говорил и сам себе отвечал, но какая польза от этого, если я так мало знаю, во-первых? Раньше я время от времени ему напоминал об условиях моей жизни, моих трудах, несчастьях, ошибках. В редких случаях я сообщал ему небольшие приятные новости, но что бы я ни говорил, он ничего не отвечал. Раз так, теперь я тоже буду молчать.
- Гордый человек глух и слеп. Как он может услышать Б-га? Как он может его увидеть?
- Кто гордый человек, кто? И чем я таким могу гордиться? Что родился без родителей? И никогда прилично не жил? И моя неродяшая жена убежала с гоем? И когда убили в Киеве мальчика, из трех миллионов евреев в России арестовали меня? Так что я не горжусь. Если Б-г существует, я с удовольствием его выслушаю. Если ему не хочется разговаривать, пусть он откроет мне дверь, я выйду. У меня ничего нет. Из ничего вы не получите ничего. Если ему от меня что-то надо, пусть сам сперва мне подаст… ну, не помощь, так знак хотя бы.
- Не знаков проси, а милости.
- Я много чего просил, и я не получил ничего. - Мастер вздохнул и заговорил в самый глазок: - "В начале было Слово", но это не его слово. Я так теперь на это смотрю. Природа сама изобрела себя, и человека тоже. И все на свете было всегда. Так говорит Спиноза. Кажется невероятным, но, возможно, и правда. Все сводится к тому, что или Б-г - наша выдумка и ничего он с этим не может поделать, или он - сила природы, но не истории. Сила - это вам не отец. Он холодный ветер, а хочет-старается быть потеплей. По правде сказать, я списал его со счетов.
- Яков, - заговорил Шмуэл, тиская руки, - не говори так. Не ищи Б-га в неправильном месте, ищи в Торе, в законе. Вот где надо смотреть, а не в дурных книгах, которые отравляют твои мысли.
- Насчет закона, так он придуман людьми, и он не так чтобы очень, и какой мне толк от него, если царь им не пользуется? Нет, раз Б-г мне отказывает в простейшем уважении, я настаиваю на справедливости. Поддержи закон! Порази царя своей молнией! Освободи меня из застенка!
- Справедливость Б-жья воссияет в конце времен.
- Я уже не такой молодой, я не могу ждать так долго. И те евреи не могут, которые бегут от погромов. Сейчас происходят убийства многих тысяч, и то ли еще будет. Б-г считает звезды в небе, а где речь о людях - я только и знаю, что один плюс один. Шмуэл, лучше мы оставим эту бесполезную тему. Какой смысл спорить через узкую щелку, когда вы еле видите часть моего лица в темноте? И вам скоро уходить, а мы зря тратим время.
- Яков, - сказал Шмуэл, - Он изобрел свет. Он сотворил мир. Он создал нас обоих. Истинное чудо есть вера. Я верю в него. Иов сказал: "Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться". Он еще много чего говорил, но и этого хватит.
- Чтобы выиграть свое идиотское пари у дьявола, он перебил всех слуг Иова и его невинных детей. За одно это я его ненавижу, не говоря про десять тысяч погромов. Ах, и зачем вы меня заставляете молоть ерунду? Выдумка этот ваш Иов, как и сам Б-г. И лучше о них не будем. - Он уставился на менялу одним глазом. - Простите, что я огорчаю вас за ваше дорогое время, Шмуэл, но вы мне поверьте, трудно быть свободномыслящим в этой жуткой камере. Я говорю так без гордости и без радости. Но какой бы он ни был у человека, рассчитывать приходится только на свой рассудок.
- Яков, - сказал Шмуэл, утирая лицо голубым носовым платком, - сделай это для меня, не замыкай своего сердца. Никто не потерян для Б-га, пока сердце открыто.
- Камень остался у меня от моего сердца.
- И не забывай о покаянии, - сказал Шмуэл. - Это прежде всего.
Появился Житняк, в большой спешке.
- Хватит, пора. Вышли твои десять минут, вы дольше говорили.
- А как будто две минуты, - сказал Шмуэл. - Я только собирался рассказать, что у меня на душе.
- Бегите, Шмуэл, - торопил Яков, приникнув губами к глазку. - Сделайте все что можете, только мне помогите. Бегите в газеты, скажите там: полиция схватила невинного человека. Бегите к богатым евреям, к Ротшильду, если надо. Просите помощи, денег, милосердия, хорошего адвоката, чтобы меня защитил. Вызволите меня отсюда, пока меня не положили в могилу.
Шмуэл вытащил из кармана огурец.
- Я тут тебе солененький огурчик принес.
И попытался протиснуть огурец сквозь щель, но Житняк его сгреб.
- Нечего тут, - шикнул громко. - Знаем мы ваши жидовские штучки. А ты заткнись, - кинул Якову. - Поговорил и будет.
Схватил Шмуэла за руку:
- Живей давай, утро уже вот-вот.
- Будь здоров, Яков, и помни, что я тебе говорил.
- А Рейзл? - крикнул Яков ему вслед. - Я забыл спросить. Как она?
- Я побежал, - ответит Шмуэл, прижимая к голове шляпу.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
1
Визит Шмуэла отяготил Якову душу почти непереносимым волнением. Что-то теперь будет, он думал. Он будет бегать ради меня по людям. Говорить: это мой зять Яков, и посмотрите, что с ним произошло. Рассказывать, что я в тюрьме в Киеве, и за что. Будет кричать о моей невиновности и молить о пощаде. И кто знает, может быть, какой-нибудь адвокат пойдет к Грубешову и потребует обвинение. Скажет ему: "Вы должны нам предоставить обвинение, пока этот человек не подох в камере". Возможно даже, он обратится с ходатайством к министру юстиции. Да, если он хороший адвокат, он уж сам знает, что еще ему делать. Он меня тут не бросит.
Но вместо этого в камеру явился смотритель, натянутый, яростный. Горел некосящий глаз. Губы расползались от злости.
- Мы тебе покажем побег, сволочь! Мы дадим тебе заговор!
Заключенный в одиночке рядом слышал ночью голоса и донес на Житняка. Того схватили, и скоро он признался, что допустил старого еврея поговорить с убийцей.
- Вы совсем зарвались, Бок. Вы пожалеете. Лучше бы вам в жизни не видеть этого заговорщика. Мы вам покажем, как поднимать шум вне тюрьмы. Вы света белого не взвидите.
Он потребовал имя заговорщика, и мастер ответил быстро:
- Никто. Я его не знаю. Он мне не назвал свое имя. Один бедный человек. Случайно встретил Житняка.
- Что он вам сказал? Только не врать.
- Он спросил, может быть, я голодный.
- И что вы ответили?
- Что да, я голодный.
- Мы тебе покажем - голодный! - заорал смотритель.
Назавтра, чем свет, вошли в камеру двое мастеровых с ящиком для инструмента, с молотками и длинными штырями, возились все утро, просверлили глубокие дыры в стене и в них заделали тяжелые болты с кольцами на концах. Еще соорудили помост, с кровать длиной, на коротких деревянных чурках. В ногах "кровати" устроили колодки для ног, чтобы их запирать на ночь. Укрепили оконные перекладины, еще две добавили, убавив в камере хилый дневной свет. Стекло разбитое так и оставили, зато на двери снаружи укрепили еще шесть засовов, и всего их стало двенадцать, не считая замка, который отпирался ключом. Прошел слух, надзиратель сказал, что евреями замышляется новая хитрость для его освобождения. И потому еще смотровую башню ставят, предупредил надзиратель, на высокой стене, прямо напротив его камеры, и увеличено число часовых, охраняющих двор.
- Удрать попробуешь, мы все проклятое племя ваше изведем. Никого не оставим.
Вместо Житняка днем теперь дверь камеры стерег новый стражник, Бережинский, отставной солдат, с темным лицом, опухшими пустыми глазами, вздутыми костяшками пальцев и переломанным носом. На скулах, на шее даже после бритья оставалась у него черная поросль. Бывало, со скуки он сунет пистолетное дуло в глазок и целится мастеру в грудь.
- Пиф-паф!
Весь день мастер теперь сидел на цепи у стены, а ночью ноги ему запирали в колодки. Дыры были тесные, растирали ноги, не шевельнуться. Мешок с соломой унесли. Хотя бы вонь исчезла, да и блохи, кроме тех, что селились в одежде у мастера. Но раньше, если спал, он спал на боку, и не сразу научился спать на спине. Лежал без сна, пока мог это вынести, потом, как в обморок, падал в сон. Тяжело проспит час-другой и проснется. А если снова заснет, чуть двинется, и это его будит.