- У французов есть поговорка: "Чем больше все изменяется, тем больше все остается по-прежнему". Согласитесь, отчасти это справедливо, и особенно в отношении так назаваемого "общества". В сущности, оно не изменилось с баснословных времен, как бы ни пытались мы представлять себе цивилизацию синонимом прогресса. Я, честно сказать, уже в этом разуверился. Я уважаю человека за испытания, какие приходится ему претерпевать в жизни, а порой и за то, как он их претерпевает, но изменился он мало с тех пор, как стал себя считать цивилизованным, ну, и то же относится к обществу. Да, так я чувствую, однако должен оговориться, хоть вы, верно, и сами уж догадались, что я в некотором роде стремлюсь совершенствовать мир. Так сказать, я действую как оптимист, потому что в качестве пессимиста я и вовсе уж был бы ни на что не пригоден. Как посмотришь, что творится вокруг, видишь эту разнузданность, неразбериху, часто опускаются руки, вот и пытаешься нащупать какие-то нити и по мере возможности ввести этот хаос хоть в какие-то рамки; и должность эту не бросишь, без нее я ноль, пользы от меня никакой - ну и остаешься, исполняешь ее, рискуя потерять терпение и отчасти человеческий облик.
Эх, ну да что! - продолжал он. - Но кстати, если бы господин прокурор дал себе труд слегка покопаться в Ветхом Завете, он, я уверен, знал бы запреты евреям в Левите: никакой крови не употреблять в пищу. Точно цитировать не берусь, выписки у меня дома, в столе, но, в общем, Господь предупредил, что всякий, кто будет есть кровь, израильтянин или иноземец, Он того отлучит от народа его. И царю Давиду потом Он не попустил воздвигнуть Ему храм, ибо тот вел многие войны и пролил в них много крови. Да, Он последовательный Б-г, пусть и не кроткий. И еще я почерпнул из разных русских трудов о Ветхом Завете и других священных еврейских текстах, что там нигде никаких нет законов или установлений, какие разрешали бы евреям употреблять кровь, в частности христианскую кровь, в религиозных целях. Те, у кого я наводил справки - тайно, сами понимаете, - мне объяснили, что запрещение употреблять кровь для любых целей никогда не отменялось и не видоизменялось в позднейших еврейских писаниях и законах, в литературных и медицинских источниках. Что касается медицины - кровь никогда не прописывается, ни для внутреннего, ни для внешнего применения. И так далее и так далее. Есть бездна фактов, с которыми Грубешову не мешало бы ознакомиться, - и уверяю вас, я очень и очень подумываю, не представить ли ему для размышлений мои выписки. Признаться, Яков Шепсович, мне самому неловко так унижать перед вами своего коллегу, но я пришел к печальному выводу: что бы он сам ни знал, что бы ни узнал благодаря моему вмешательству - если это способствует доказательству вашей невиновности, пусть даже и не вовсе бесполезно, но полностью противоречит его задачам и целям. Он хочет, чтобы вы были осуждены.
Яков тискал себе руки.
- Так что же мне делать, ваше благородие? Значит, так и бросили меня погибать в этой тюрьме?
- Ну кто же вас бросил? - Следователь ласково глянул на Якова.
- Конечно, не вы, и я премного вам благодарен. Но раз господину Грубешову не нужны ваши свидетельства, я и буду здесь гнить годами. А в конце концов, сколько длится у человека жизнь? И может быть, вы бы вынесли против меня какое-то несерьезное обвинение, так я бы по крайней мере мог увидеть адвоката?
- Нет, это решительно ни к чему. Убийство - вот в чем я буду вынужден вас обвинить. Боюсь, придется начать с этого. Адвокат ваш явится в должном порядке. А сейчас никакой адвокат не сделает для вас того, что могу сделать я, Яков Шепсович. А когда придет время, я уж пригляжу за тем, чтобы был у вас хороший адвокат. У меня уже есть один такой на примете - человек сильный, смелый, с прекраснейшей репутацией. Очень скоро я с ним снесусь, и, я уверен, он не откажется представлять ваши интересы.
Мастер благодарил.
Бибиков, глянув на часы, вдруг поднялся.
- Что же еще вам сказать, Яков Шепсович? Доверьтесь истине и претерпите свои испытания. Пусть ваша невиновность вас укрепит.
- Не так-то это легко, ваше благородие. Мне не очень подходит такая жизнь. Трудно изображать из себя пса. Нет, я не то хочу сказать, но все немного перевернулось вверх дном, это да. Что я хочу сказать, так я устал от тюрьмы, и я человек не храбрый. Честно признаться, меня день и ночь мучат страхи, ни на минуту они меня не отпускают.
- Кто говорит, нелегко вам. Но ведь вы не одиноки.
- В своей камере я одинок. В своих мыслях я одинок. Не думайте, я не желчный, и я вам так благодарен за вашу помощь…
- Голубчик мой, - сказал Бибиков твердо, - ваша желчность меня нисколько не задевает. Моя забота - как бы вас не подвести.
- Почему же вы меня подведете? - встревожился мастер.
- Кто знает? - Бибиков надел свою мягкую шляпу. - Отчасти мои сомнения питает наша общая участь в этой несчастной стране. Такая сложная, многострадальная, темная и беспомощная страна эта наша Россия. В каком-то смысле все мы здесь арестанты. - Он помолчал, поскреб пальцами бородку, потом сказал: - Здесь такой непочатый край работы, и она потребует усилий всего сердца, всей души, но, честно говоря, непонятно, с чего начинать. Может быть, я с вас и начну? Вы поймите, Яков Шепсович, если окажется, что ваша жизнь гроша ломаного не стоит, значит, и моя не дороже. Если закон не может вас защитить, значит, в конце концов, он не может защитить и меня. Потому-то я и боюсь вдруг вас подвести, потому и тревожусь - как бы мне вас не подвести. А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи. Постараемся оба поспать, утро вечера мудренее. Дай-то Бог.
Яков сжал его руку, он хотел прижать ее к губам, но Бибикова уже не было.
6
Кого-то беспокойного, отчаянного посадили в соседнюю камеру. Едва его заперли, он стал колотить сапогом или обоими сапогами в стену. Стук доходил отчетливо, Яков постучал своим котом в ответ. Но крик из-за стены превратился в шум, не в слова. Но они перекрикивались, в разное время, днем и ночью, орали изо всей мочи - мастеру казалось, что кто-то пытается ему излить истерзанную душу, и он всем сердцем хотел услышать его, рассказать ему про себя; но все эти крики, вопли, вопросы сквозь стену были смутны, невнятны. Как, мастер это понимал, и его собственные крики.
Одиночки были узкие, вытянутые, стены из кирпича и бетона, и в наружной стене - густо зарешеченное оконце в полуметре над головой арестанта. Дверь была плотная, литого железа, с глазком на уровне глаз, в который, когда бывал на месте, засматривал стражник; и хоть Яков все разбирал, что рявкали ему из коридора, но когда один из запертых пытался докричаться до соседа через свой этот глазок, ничего нельзя было разобрать. Щели были узкие, да и коридорное эхо заглатывало слова, накрывало бессмысленным гулом.
Раз как-то стражник с темным лицом и тупым взглядом застукал их из коридора за перекрикиванием и наорал на обоих. Тому арестанту он приказал заткнуться, не то он размозжит ему череп. Якову он сказал: "Тихо чтоб тут у меня, щас х… твой жидовский отстрелю". Он ушел, и оба стали опять колотиться в стену. Стражник являлся один раз на дню, приносил водянистое варево с плавающими тараканами, ломоть затхлого черного хлеба; а то нагрянет с проверкой, не угадаешь когда. Яков, скажем, спит на полу, или он меряет шагами убогую камеру, или сидит у стены, уткнув подбородок в колени, забывшись в ужасных своих мыслях, - и вдруг он чувствует на себе колючий взгляд, который сразу же и отстраняется от глазка.
По скрежету и грому дверей, отворяемых по утрам, когда стражники с помощниками разносили еду, Яков сообразил, что в этом крыле их двое всего заключенных. Тот, другой, был от него слева, а справа стражник отходил на пятьдесят шагов к еще одной двери, отпирал ее ключом, потом с тупым стуком захлопывал и запирал снаружи. Бывало, рано поутру, когда огромная тюрьма тонула во тьме и молчании, хотя сотни, а то и тысячи заключенных стонали, бредили, храпели, пердели во сне, обитатель соседней камеры просыпался и начинал дубасить Якову в стену. Тарахтит-тарахтит, быстро так, а потом вдруг медленно, будто старается обучить Якова какому-то коду, и уж как Яков старался, считал удары, пытался перевести их на буквы русского алфавита, но ничего у него не выходило, и он клял себя за бестолковость. Он тоже стучал - да какой смысл? Бывало, они, оба разом, слепо колотили в стену.