* * *
После этой ночи Спартак жил то у Антониды, то у себя, какой-то растерянный и счастливый, стесняясь даже ребятам из отряда сказать, что он вроде как женился. Рад был, что матери, поглощенной заботами о приюте, не надо пока ничего объяснять. Таинственная женатая жизнь сделала Филиппа смирным и прирученным. А Антонида теперь совсем не могла оставаться без него, даже в обед прибегала из типографии в церковь.
В купольной выси раздавалось:
- Эй, Спартак, зовут тут тебя, - и он, помедлив для солидности, выходил на паперть, где ждала его Антонида. Она приносила чего-нибудь поесть в узелочке или просто прибегала радостная, жаркая и, заведя за угол церкви, в затишек, целовала.
- Да что ты, дурная, увидят, - оторвав ее от себя, ворчливо говорил он. - Будто каменка, так и пышешь.
- Скоро придешь-то? - спрашивала она. В ней было столько счастливого нетерпения, что он озадачивался еще больше.
- Ты думаешь, так все и оставил? Команда опять у меня на руках.
- А-а, - понимающе тянула она. - Все равно приходи скорее, - и, снова обняв, с неохотой уходила.
В отдалении останавливалась и смотрела. "Здорово любит!" - тщеславно думал он. Возвращался в церковь виноватый. Ребят засадил чистить пулеметы, люди в Сибири, поди, кровь проливают, а он тут...
* * *
Безмятежное счастье кончилось. Как-то средь ночи загудела от стука дверь, и Антонида, соскользнув с кровати, зашептала, всхлипывая:
- Отец приехал. Беги, Филипп, в окошко. Беги.
- Ой, что содеялось-то, ой, ой, - причитала Дарья Егоровна. - Зачем вы повлюбились-то? Убьет, убьет, - и метнулась к гремящей двери.
- Не побегу я, - надевая сапог, сказал Спартак. - Все равно говорить надо. Не вас же под кулак подставлять.
- А это еще что за новоявленный?! - взревел отец Антониды, сбрасывая котомку. Он сразу разглядел в призрачной полутьме занимавшегося утра ненавистного чужака. - Собачью свадебку, поди, уж сыграли? - и с налитыми злобой руками, ищущими что-нибудь увесистое, пошел на Филиппа.
Антонида бросилась наперерез.
- Не трожь, тять! - Он отшиб ее плечом к стене.
- Погоди, Михаил Андреич, поостынь, - предупредил Филипп. Он так и стоял с одним сапогом в руке, меряя недобрым взглядом отца Антониды. - Может, по-хорошему потолкуем?
Тот, не дойдя до Спартака, вдруг резко повернулся к Дарье Егоровне:
- А ты что смотрела, сводня старая?
Мать Антониды жалко помигивала.
- Дак я что, я. Они ведь сами тут сугласились, повлюблялися. У Филиппушки-то нога болела.
- Д-дура, - взревел Михаил Андреевич, с трудом сдерживая свои кулаки. А Дарья Егоровна, привычная к злобе мужа, стояла, опустив дряблые, измытые руки, готовая к своей участи.
- Живете, значит, веселитесь? - спросил Михаил Андреевич, опускаясь на лавку.
Филипп почему-то издал нервный, угодливый смешок.
- Живем.
- Ах, живем, - с пониманием тряхнул головой отец Антониды. - Так и живите! - Он броском кинулся к Филиппу, вырвал из его руки сапог и метнул его в распахнутую дверь. Туда же выбросил шинель, шаль и жакетку Антониды.
- Проваливай отсюдова!
Весна выдалась сухой, и по ночам на вятских улицах дежурили жильцы. От сонной скуки они сбредались кучками, потчевали друг друга россказнями, шлепали картами о завалину или просто глазели на стаи приблудных собак.
В это утро сторожа развлекались. Они видели, как из дверей Михал-Андреичева дома вылетел сапог, потом какая-то одежина, а уже затем появился босой на одну ногу комиссар Солодянкин-Спартак и заплаканная Антонида.
Надевая сапог тут же на завалине, комиссар грозил:
- Если хоть пальцем из-за меня Дарью Егоровну заденешь, берегись!
- Видал я вас, - неслось вслед Солодянкину и Антониде, когда они с ивовой коробицей и узлом пошли к дому господина Жогина, на комиссарову квартиру.
Пустые комнаты с обожженным столом и табуреткой неожиданно обрадовали Антониду.
- Ой, как хорошо, Филипп! А печь-то какая!
Она тут же схватила ведро, подогнула юбку, обнажив крепкие молочные ноги, и начала махать тряпкой. Разогревшуюся со сбившимися прядями волос, с тряпкой в руке он обнял ее. - Хорошо, значит, будет нам?
- Ой, лихо мне. Чего это ты? Погоди, пол домою. Тряпка ведь у меня. Ой, задушишь.
А вечером Филипп застал Антониду в слезах.
- Кто тебя изобидел? Что ты? - встревожился он. Антонида вздохнула.
- Никто, Филипп. Кому обижать?
- Дак чего тогда ревешь-то?
- Дак я, - завсхлипывала она, - дак я думала, у нас с тобой все, как у людей, станет. Я тебе к свадьбе сатиновую рубаху вышивала крестиком. Мама козу хотела зарезать. А гляди, сколь у нас неладно. Без родительского благословения, без свадебки.
- Ну, уж ты, Тонь, не выдумывай. Хватит, утром благословил нас твой отец, - попробовал отшутиться Филипп.
Но Антонида не успокаивалась. Филипп разозлился, не стал разговаривать с ней и лег отдельно. Раз так - пусть одна лежит. Но заснуть не мог. Одна ведь она. Я хоть привычный. А она ведь совсем еще молоденькая у меня. Из-под материного крыла первый раз ушла. Перенеся свою шинель на постель к Антониде, примиренно сказал:
- Ладно уж, не реви. Уговорю завтра Антона Гырдымова сходить к твоему отцу. Вроде как сватом. Он ведь языкатый, уговорит отца-то. Да не реви ты.
- Я уж это от радости, Филипп.
- Ну, от радости. Сама не знаешь, отчего ревешь. И от горя и от радости, пойми вот тебя, - ощущая пьянящий запах Антонидиных волос, сказал он.
Гырдымова Филипп поймал на крыльце горсовета, увел его на бревна и, тая в уголках губ смущение, сбивчиво рассказал суть дела. Попробуй гладко-то расскажи такое. Антон строго посмотрел Филиппу в глаза, что-то захмурился. Волосы, как у ежа, торчком, взгляд серьезный.
- Я вижу, к спокою жизни тебя тянет. А теперь ведь надо завсегда как в строю. А я, пока своего не добьюсь, с бабой не свяжусь. Обуза! Ты тоже зря в хомут лезешь. Далеко идти налегке надо.
Видно, далеко собирался идти Антон. Высокого был о себе представления.
- А я не собираюсь больно-то далеко, - поднимаясь с бревен, сказал Филипп. - Мне бы вот поучиться в школе какой-нибудь, понять что к чему.
Гырдымов нахмурился:
- Мне сегодня недосуг, Филипп, еду я на завод.
Спартак и сам понял, что долго придется Гырдымова уговаривать. Не из таких, чтоб одним словом его взять можно было: не пойдет сватать, низким для себя теперь это считает. Да и не по себе стало Филиппу: бабы своей послушался, на сватовство согласился.
Наверное, опять пришлось бы весь вечер Филиппу утирать Антонидины слезы, если бы не столкнулся на крылечке с Василием Ивановичем Лалетиным.
- Что, Филиппушко, не весел? - с усмешкой взглянув на Спартака, спросил тот. - Слышно, женился ты?
- Да, вот женился, - Филиппу рассказывать не хотелось. Теперь понял: Гырдымов верно говорил. "Не то я затеял, совсем не то. Люди от всяких забот с тела спали, а я тут".
Лалетин будто не торопился, сел на перильца:
- В церкву, поди, тебя венчаться гонят или как?
- В церкву-то я не пойду, а вот...
Лалетин выслушал серьезно:
- Надо, значит, мил-человек, чтоб сходил кто-нибудь. Ну, давай сходим.
По вечернему дождику все втроем - Лалетин, Антонида и Филипп - направились к дому ее родителей. Василий Иванович со старанием отер ноги о рогожку, брошенную в сенях, лукаво подмигнул им и отворил дверь.
Стоя за перегородкой, они слышали, как Василий Иванович поздоровался, потолковал о погоде, а потом, пытаясь обломать Михаила Андреевича, чего только не наговорил про Филиппа:
- В житейском деле он не промах. Рукодельный парень. Сапоги подбить или что - все может. Вот мне сапог так прихлопал, по сю пору ношу.
- Ты мне не пой, зубы не заговаривай, - раздался хриплый голос Антонидиного отца. - А придет конец вашей власти, что тогда? Вдоветь Тонька останется?..
- Какой конец власти?! Ты что, рабочий человек, а такое плетешь?
- Знаю: жить вам недолго осталось. Сила вона какая подымается. Все державы супротив. А тут...
- Это ты брось, - и они расспорились, забыв о том, ради чего пришел Василий Иванович. Он в два счета доказал отцу Антониды свою правоту, но тот уперся.
- Тебе выгодно, вот и толкуешь эдак. Какой дурак станет себе за упокой петь.
- Ну а что касается Антониды да Филиппа, живут уж. Не ломай ты им жизнь. Скажи, что согласен.
Но несговорчив был отец, опять заорал на Дарью Егоровну.
- Потатчица, сводня!
Василию Ивановичу, видно, надоело слушать эту брань. Вышел красный, рука под бородой.
- Никудышный, выходит, из меня сват, ребятушки. Злой мужик твой отец, Тоня. Прямо скажу, тяжелый для агитации. Но вы ничего, вы живите. Завтра в горсовете запишем вас.
- Ну вот, - подтолкнул Антониду Филипп.
- А благословение? - обиженно спросила она.
Филипп вспылил: "Ух, непонятливая", но Василий Иванович успокоил:
- А как же, это будет: мать благословила, а за отца горсовет благословит.
На том и расстались.
Филипп шагал впереди жены. Его разбирала злость: из-за Антонидиной прихоти столько хлопот. Самого Лалетина от дела оторвали.
- Знала ведь, с кем ходишь-то? Знала ведь, как отец нас милует?
- Знала, знала, думала, он простит, - похныкивая, оправдывалась Антонида. Филипп знал, что к ней возвращается обычное, неунывное расположение духа. Взял ее под полу шинели.
- Чего тебе надо-то? Я ведь с тобой. Утри слезы-то. Не реви. А рубаху я изношу. Как решето будет.
- Ой, лихо мне с тобой, Филипп, - откликнулась она. - Ладно, уж не реву я.