Видно, долго говорил с ней Лалетин, коли не побоялась она пупыревских сплетен и решилась стать экономкой в приюте.
Господину Жогину справлять эту работу в леготу было. Лавочники - свой брат. Да и в купецком сословии закрепа: сват самого Карпухина. А матери будет хлопотно. Тяжело будет.
Из пригородной слободы Шевели тянуло едким банным дымком. Была суббота. Где-то незатейливо тренькала балалайка, и какой-то мужичок выпевал не спеша:
Закурить бы табачку -
Нет белой бумажки.
Полежал бы на бочку -
Нет моей милашки.
- А хочешь, к нам зайдем. Тяти нет, а мама обрадуется, - позвала Антонида.
Филипп своей матери никогда бы не подумал говорить о таком. Она сама откуда-то обо всем узнала и даже припугнула:
- Ты смотри, парень, гуляй-гуляй, да край знай.
Он обиделся. А девки, они, конечно, матерям все рассказывают. И каким голосом кавалер им говорил, и какие у него глаза были, и какая рубаха на нем. Это он доподлинно знал, потому что соседские девчонки так рассказывали своим матерям.
- Ну, пойдем, - решился он.
Они вошли в узкую комнатенку с промытыми до яичной желтизны половицами. На гвозде висела отцова шуба, напоминавшая о том, что гроза еще может постичь их за непослушание. Филипп вступил в комнату с почтением.
- А вот и мы, - объявила Антонида, и с этого момента вокруг Филиппа засуетилась, называя его десятком ласковых слов вроде "дитятко", "золотко", "жданой" и "милой", сухонькая женщина с загорелым, светлоглазым лицом, мать Антониды Дарья Егоровна. Она смотрела на Филиппа с боязливым обожанием, как будто он был бог знает кем. А впрочем он и мог показаться таким. Не только шашка и револьвер. Филипп - отчаянная голова, не побоялся отобрать две комнаты у самого господина Жогина, а потом засадил его в тюрьму. Откуда только что брали эти бабьи языки? А теперь еще и Маня-бой совсем сдурела: в приюте заместо Жогина. А ведь большевикам не долго осталось шиковать, скоро придет им каюк. Сам епископ Исидор сказал в проповеди до того, как его посадили: "Житья большевикам осталось шесть недель". О чем люди думают? И парень-то видный, здоровый - кровь с молоком. Жалко, если такой погинет. И Тонька ополоумела...
Мать старательно прикрыла занавески на окнах: пусть не видят гостя досужие взгляды, с опаской посмотрела на мужнины голицы и шубу: "Ох, будет нам, коли узнает".
Филипп собственноручно поставил на стол самовар. Это был заслуженный самовар - весь в каких-то медалях, солидный и добродушный, как отставной генерал.
Пили чай, и мать Антониды все рассказывала о том, что дочь у нее не балованная, жила в нужде и голоде, работящая, рукодельная: к шитью приучена.
Это похоже было на сватовство, и Филиппу было не по себе.
Явилась Антонида в обстиранном своем платье, и ему стало сразу легче. Она умылась студеной водой, и щеки разожгло румянцем.
- Брось ты, мам, - сказала Антонида, и Дарья Егоровна послушно умолкла.
Напившись чаю с ржаными сухарями, самовар убрали, и Филипп с Антонидой по-прежнему остались за столом. Они сидели и смотрели друг на друга. Мать ушла, чтобы не мешать им так сидеть. То Антонида свернет трубочкой клеенку и взглянет на него, то он оторвет взгляд от своих пальцев и долго-долго смотрит ей в глаза. И от этого почему-то кругом идет голова. И это настолько приятно, что Филипп мог бы сидеть так не одну неделю. Сидеть, царапать ногтем клеенку, прирученно улыбаться, а потом опять заглядывать в Антонидины бездонные глаза.
Теперь Филипп был согласен с господином Флауэром: есть магнетизм. В глазах Антониды определенно магнетизм этот был, и зря говорил Петр Капустин о том, что магнетизм на свете не существует.
* * *
Едва Филипп вошел в квартиру, как на пороге возникла Ольга Жогина. Он онемел от неожиданности. Она была в том же черном, звездно сияющем платье с полуоткрытой грудью.
- Здравствуйте, Филипп, - она искательно улыбнулась. - Что же вы не приглашаете даму? Как вы тут живете?
- Куда приглашать-то? Вот табуретка, - и поставил ее ближе к Ольге. "К чему она пришла? Уж явно неспроста".
Она не села. Она приблизилась, оперлась о притолоку. Ну и платье это было! Не видно, а обо всем догадаешься. А она нарочно с таким расчетом стала, чтоб видел всю ее, облепленную этим платьем.
Филипп переглотнул: во рту вдруг пересохло, отвел в сторону взгляд.
- А я вспомнила, - так же маняще улыбаясь, сказала она. - Вспомнила, как мы в детстве играли с вами, Филипп, Помните? В лошадки. Веселое время.
- Как не помнить, - проговорил он сдержанно. В памяти возникло, как он, лохматый, в серых валенках стоит перед недоступно сияющим паркетом, а по нему мчится вся в белом, как бабочка, девчонка с кукольными волосами, ставшая потом его долголетней мечтой.
- Я думаю, почему люди, когда взрослеют, будто покрываются корой. Они уже не так искренни и непосредственны. Они все скрывают друг от друга. А как хорошо по душам поговорить. Пойдемте к нам. Я сегодня одна, мы вспомним детство: о, каким вы были быстрым скакуном. Это была самая первая радость от быстрой езды.
Лицо у нее было милое, открытое, тенистые ресницы таили заманчивый блеск глаз. Только гибкие брови вздрагивали, выдавая тревогу.
Он наклонил упрямо голову. Нет, что-то слишком добра была Ольга, слишком неожиданно добра.
- Мне и здесь хорошо, - сказал он. - К вам я не пойду.
- Ну, вы же добрый, Филипп, добрый и сильный, а делаете вид, что вы жестокий, злой. Не надо. Ну, давайте поговорим.
- Говорите. Я тоже все помню. И в лошадок играли, помню, и яички из гнезда я добывал, и как ногти мои вам не поглянулись, и...
- Ну что вы. Это так, Я была взбалмошной глупышкой, - сказала она и подошла совсем близко. Свет не горел. Они теперь стояли, опершись на косяки, и разделяло их только окно. Ольга первой медленно протянула руку. Коснулась Филиппова плеча. Легко. Словно погладила. А он ощутил это прикосновение, как ожог. У него дрогнули руки, но он не дал им подняться.
- Зачем вы пришли-то, Ольга Степановна? Наверное, за тем, чтоб я для вашего отца и мужа что-нибудь сделал? Так я вам сразу скажу: я сам их арестовал.
Ольга толчком отодвинулась, уронив руку.
- Ты, ты, Филипп, - выкрикнула она. Теперь он видел другую Ольгу. Лицо было искажено злобой и болью. Какие там детские игры в лошадки. Но она справилась с собой.
- Да, вы угадали. И об этом хотела я попросить вас. Я знаю: вы не сам, вас заставляли. Вы же человек подневольный. У меня просьба совсем маленькая: сверток передать им. Их там плохо кормят. Там... - она вдруг всхлипнула и отвернулась. - Филипп, вы поможете мне. Помогите. Что угодно я отдам вам. Все берите, все. Помогите. Они там погибнут. Они...
- Да зачем мне брать от вас, - не зная, как сделать, чтоб она не плакала, чтоб кончила этот тревожный для него разговор, сказал Солодянкин. - Передавать я не стану. Вы сами. Там у вас примут. - Он смутно догадывался, что неспроста она именно через него хочет переслать передачу. - А если насчет подневольного... - он передохнул и закончил: - Никто меня не неволил. Сам я и Степана Фирсовича и поручика вашего арестовал. Это, чтоб вы на меня не обнадеживались. Все я сказал. Больше нечего, Ольга Степановна!
Филипп ни разу еще не видел такой ненависти в глазах.
- Изверги, звери! Ненавижу, ненавижу! - выкрикнула она и, спотыкаясь, выбежала из комнаты.
Она стучала в дверь, что-то кричала. Спартак закутался с головой в шинель, чтобы не слышать ее криков.
"Может, надо было взять передачу-то. Что приготовили там?" - но он еще глуше закутался в шинель и надвинул на голову подушку. Окончательно, напрочь покончено было со старой любовью.