Филипп обиделся. Гырдымов мог уесть. Сквалыжный же у него характер.
Надо было что-то делать. Не сидеть же между запертыми дверями, пока не начнут их искать ребята из отряда. А пока ищут, тут монахи обоих помаленьку изведут. Не зря ведь заперли. Самим, пожалуй, не выбраться. Нет, можно выбраться через окошко. Узкое зарешеченное окошко, до которого Филипп даже рукой не дотягивался. И Гырдымов, видимо, об этом подумал.
- Ну-ка, подойди сюда, - сказал он. - Подсади-ка меня.
Филипп послушно подошел и подставил спину. Гырдымов вскарабкался ему на плечи, потом встал ногами и как-то сумел угнездиться на маленьком подоконничке. Он обрушил вниз рукоятью маузера стекла обеих рам и, уцепившись руками за решетку, начал трясти ее, потом попросил саблю и поковырял стену. Нет, эта затея была напрасная. Спекшийся кирпич был неподатлив и надо было его крушить ломом, а не сабелькой.
Работы на день, и оружье изведешь.
- Что там видно? - спросил Филипп.
- Видно, вон твоя краля с каким-то ухажером прогуливается, - сказал Гырдымов. Не мог он без того, чтобы не съязвить.
Филиппу стало тоскливо. Он сидел в погребном холоде и видел только силуэт Антона. А тому видно улицу.
- Смотри-ка, целуются. Ну да, как целуются-то.
Филипп ждал, когда пройдет у Гырдымова злой зуд. Он с охотой двинул бы Антону в ухо за эту болтовню, но старался отвлечься, думая, как выбраться из этой ловушки.
- Ни дьявола не видно, - ругнулся вдруг Гырдымов. - А ну-ка полезай ты. Я застыл тут, как пес.
Забрался к зарешеченному окну Филипп.
Перед ним был только узкий кусок улицы. Слева мешала стена лабаза купца Клабукова, справа подальше полыхала куполом церковь.
На улице стоял точильщик со своей машинкой на плече и хрипло распевал:
- Точить ножи, вилки, бритвы править.
Ему не крикнешь, хотя человек он известный каждому мальчишке с самых ранних детских дней. Ушел точильщик, и опустела розовая от закатных лучей улица. Пройдет час, и темнота совсем накроет город, тогда никого не увидишь. А в это время монахи подберутся и... Филипп еще крепче вцепился в решетку. Хоть бы кто-нибудь прошел. Не поднимать же стрельбу, чтоб привлечь внимание.
Теперь Гырдымов скучал внизу, задирая сухощавое лицо с длинным шрамом от виска до подбородка, спрашивал, что там делается.
- Да ничего.
- Ты мне в точности докладай, слышь, Спартак. А я уже знаю, что делать.
- Ишь ты какой, а? - с удивлением произнес Филипп.
Потом Гырдымов успокоился, сказал:
- Думаю я, что это епископ нам устроил. Не иначе. Озлился на меня за то, что я его про похороны Распутина спрашивал, вот и...
- Ясно, тут дело нечистое, - откликнулся Филипп.
- А ты, видать, в бога веришь, Солодянкин, - сказал с подозрением Гырдымов. Не Филиппом назвал, не Спартаком, а Солодянкиным, чтоб чувствовалось расстояние. - К монахам ты с робостью да почтением. А я так с двенадцати лет не верю.
- Иди ты, - ругнулся Филипп. - С чего ты про меня-то вдруг так решил?
- А понял.
Филипп обиженно умолк.
- А у меня вот какой позор был на совести. Открыто тебе признаюсь. Лычки я мечтал схватить. Было такое... до фронта еще было. А насчет веры в бога тут не подкопаешься.
Что еще говорил Гырдымов, Спартак больше не слышал. Он увидел неторопливо шагнувшего из-за храма к лабазу высокого человека в лохматой папахе и замер от радости. Знакомая беркутиная сутулость, тяжелый шаг. Василий Лакарионович Утробин!
Филипп закричал, что было сил, вцепившись в решетку:
- Вася, Василий Лакарионович, Вася Утробин!
Утробин повернул недоуменное лицо к церкви, но, так ничего и не разглядев, шагнул дальше.
- Да к церкви иди, к церкви, Вася. Иди, - орал Филипп, не замечая, что крик его переходит в жалобные причитания.
Утробин нерешительно двинулся во двор, все еще, видимо, не понимая, откуда его зовут.
- Сюда, сюда, - просунув между ячеек решетки шапку, начал махать ею Филипп.
Наконец снизу прогудел спокойный бас:
- Кто это там?
- Да я это. Я, Филипп Солодянкин. Что, забыл, ядрена?
- Какой Солодянкин? Не знаю. Спартак-от, что ль? - съязвил Утробин.
- Конечно, я, - завыл от радости Филипп.
- Какой леший тебя загнал туда? - начал обстоятельно расспрашивать Утробин.
- Да монахи. Отпирай скорее. Через тот вон вход. Отломи чем-нибудь замок, - молил Филипп.
- Сейчас, - послышалось спокойное обещание.
Филипп, повеселевший, добрый, свалился вниз.
- Ну все. Спасены.
Но еще долго Утробин возился с дверями, пока выпустил их. Одичало озираясь, выскочили они из заперти. Филипп радостно ударил Василия по спине:
- Ну, ты, как ангел с неба.
- Я завсегда, как ангел, - ответит тот, собирая слесарный инструмент. - Только с усами да большого калибру.
Гырдымов поймал Утробина за отворот шинели, хмурясь, предупредил:
- Слушай, чтобы об этом ни гугу. А то смех поднимется.
- А что? - беззаботно ухмыльнулся Утробин. - Пускай ребята посмеются да потом монахам в рот пальцы не кладут.
- Нет, я тебе всурьез говорю, - не унимался Гырдымов. - Ведь весь город тогда начнет смеяться. И не только над нами будут смеяться, над властью засмеются. Вникай! Над Советской властью!
- Ну-ну, ладно, - махнул рукой Василий. - Ты бы хоть спасибо сказал, а то сразу пужать.
Вместе с Петром Капустиным обшарили всю келью епископа Исидора, церковь. Ничего найти не удалось. Когда вышли в коридор, из обители иеромонаха Серафима донеслось пиликание гармоники.
- К игрищу готовится, - хмуро пошутил Филипп и открыл дверь.
Иеромонах Серафим был пьян. Видимо, имелись в его келье еще тайники с зельем.
- А это вы, комиссарики? - не удивился он. - Ищите ветра в поле. А ветер, фьють, и умчался, - и повел своим багровым носом.
- Где епископ Исидор? - попытался Капустин спрямить разговор. - Ключарь где?
- Ветер в поле.
- Ты знаешь или нет? А ну, говори да побыстрее. Нам некогда прохлаждаться, - спугнул Гырдымов своей настырностью затаенную тоску иеромонаха: за болтовней о ветре что-то брезжило. Филиппу казалось: вот-вот откроется монах.
А тот вдруг бросил гармонь, грохнулся на колени и, скривив изрытое лицо, плаксиво выкрикнул:
- Убейте меня, убейте. Страдать ведь тоже сладко. Сладко. За страдания на земле воздается рай.
И черт знает, хитрил монах или действительно был вдребезги пьян. Стоит ли с ним возиться, слушать болтовню?
Тащить пьяного монаха через город, чтобы он, посидев в подвале Крестовой церкви, пришел в себя, - шуму не оберешься. Оставить здесь, в келье, он опять напьется в дым или даст деру. Капустин приказал везти иеромонаха в Крестовую церковь.
Филипп сбегал за пролеткой.
- Гулять будем, пировать будем! - куражился тот, пугая поздних пешеходов. "Только бы никто не видел, что мы с ним", - проклиная и монастырь, и монаха, думал Филипп.
К утру иеромонах протрезвел. Его привели к Капустину взлохмаченного и молчаливого.
- Вчера вы что-то говорили о том, куда скрылся епископ Исидор.
Монах почесал гриву.
- Говорил? Хмель глаголил, а не человек.
- Так ведь что у трезвого на уме... - напомнил Петр.
- Затмение снизошло, затмение, - глядя в угол, бормотал иеромонах Серафим.
В конце концов Капустина взорвало. Где-то плетет заговор лукавый епископ, а они тут... А тут сплошная болтовня. Не мог этот ключарь запереть ребят просто так, не мог же уехать неизвестно куда сам епископ Исидор.
- Еще подумайте, - сказал он и мотнул головой, чтобы иеромонаха увели.
- В обитель? - спросил тот.
- Вашу дармоедскую обитель скоро прикроем, а вас пока в ту же, где ночь сидели.
Видать, совсем не по сердцу пришелся монаху подвал Крестовой церкви. В его глазах появилась тоска.
- Но я скажу, я скажу, - взмолился он. - Епископ повез святые иконы, изукрашенные самоцветами. От описи спасать. Иконам цены нет. Святые они. Повез в Круток Тепляшинской волости. А более ничего не ведаю. Не ведаю. Отпустите меня.