Филипп не любил себя за то, что очень легко поддавался уговорам. "Надо бы сказать: нога ноет невтерпеж", но он сунул шашку под мышку и стал подталкивать мотоциклет. Потом пришлось бежать. Мишка, широко расставив ноги, ехал по санной колее, а Филипп бежал по сумету. Наконец, "Индиан" свирепо затарахтел и, обдав его керосинной вонью, рванулся сам.
Отряхнув руки, Филипп распрямился и встретился взглядом с яркоглазой Антонидой. Она беспечно размахивала бельевой корзиной и смотрела на него.
- Ты чего здесь? - спросила она.
- Так. Подышать вышел.
- Нога-то не болит?
- Не.
- А погода располагает погулять, - и крутнула корзиной. - Белье выстиранное вот господам Зоновым еще до работы носила. А они, жадины, мне как в старо время отвалили. Да я сказала, чтоб добавляли, а то мы с мамой больше не станем стирать. А они еще: охо-хо, вот деньки настали, прачки даже грубят. Ну, правильно ведь я их обрезала?
- Правильно - похвалил Филипп.
Так с корзиной они и шли. Антонида вытащила из кармана горсть кедровых орехов.
- На-ка, погрызи. А я теперь буржуев вовсе не боюсь.
- Ты смелая, - усмехнулся Филипп.
Она повернула к нему недоуменное румяное лицо: наивный рот бараночкой, щеки тугие блестят.
- Что, не веришь?
Она была такой понятной, что Филиппу казалось, будто давным-давно знает ее, всю ее незатейливую жизнь. С такими разговор льется, как вода под горку.
Когда Филипп возвращался с фронта, охряного казенного цвета вокзалы встречали прохарчившихся солдат жидкими супцами из сушеных судачков да гамом митингов с ораторами от разных партий.
А на вагонной крыше, коротая время, слушал он байки рыжего туляка Ведерникова о мгновенных постельных победах. Ведерников, пуча бесстыжие глаза, наставлял, что главное в таких делах нахальство и упорство.
Может, это было и правдой. Филиппу с ухаживаниями никогда не везло. Сейчас он вдруг вспомнил ведерниковские наставления, покосился на Антониду. Она тоже взглянула на него и заулыбалась. Наверное, и с парнем-то по улице шла в самый первый раз. II была счастлива.
- Ну расскажи чего-нибудь, - потребовала она. - Идешь, как бирюк, и молчишь. Разве так ходят?
Видимо, она знала, что не так надо "ходить".
- О чем я тебе расскажу-то?
- Я не знаю. Ты уж сам...
- Вот видишь ту церкву?
Она подняла наивный взгляд. Филипп быстро нагнулся и чмокнул ее в щеку.
Она вывернулась, поправила платок и наставительно сказала:
- Ну, ты чего это? С первого раза и целоваться. Нельзя так.
Филипп нахмурился.
- Ну, я пошел тогда.
У Антониды лицо стало жалким. Покрутив каблуком подшитого валенка лунку в снегу, она проговорила:
- Ты со всеми так сразу и целуешься?
Филиппу стало неловко, но он сказал с лихостью опытного ухаживателя:
- Всяко бывает.
- Ну, ты и ухорез, - не то с похвалой, не то с осуждением сказала Антонида. - У меня вот отец таковский, а сам маму колотит. А свою бабу бить - все равно что по кулю с мукой: всю хорошую муку выколотишь, а отруби останутся, - и вздохнула. - А теперь он еще пуще злится. Завод закрылся. Вот он без работы сидит, вас, большевиков, на чем свет стоит ругает...
Филиппу вдруг захотелось рассказать о своем отце. Он запомнился худым согнутым человеком, который пил и умилялся тем, что ждет его скорая погибель. Он возил из города на реку Вятку снег в огромных прутяных плетюхах.
Мосластая старая кобыла Синюха с выпирающими, как гармонные мехи, ребрами по-собачьи ходила за отцом. Он всегда припасал для нее корки хлеба.
Когда отец занемог совсем, он сполз все-таки с топчана и прибрел попрощаться с Синюхой до того, как Филипп отведет лошадь хозяину. Филипп сам видел это. Отец погладил Синюху по холке, сунул в отвисшую губу корку хлеба. И тут лошадь уткнулась ему мордой в грудь, и сливину глаза омыла слеза. Филиппа всегда трогала Синюхина преданность, и он рассказывал об этом.
Под колокольный звон соседней церквушки угас день. Они добрели до Антонидиного дома. Филипп, прощаясь, стиснул твердую руку девушки.
- Больно?
- Больно.
- А что не кричишь?
- Не хочу, - непонятно взглянув на него, ответила Антонида.
Он наклонился и ткнулся губами в полушалок.
- Ой, лихо мне! Ты даже ничего не говорил и сразу... - проворно, как тогда, вывернувшись из его рук, сказала Антонида. - Другие вон по году ходят до того, как целуются, а ты, - и вдруг, обхватив рукой Филиппову шею, обожгла его губы быстрым поцелуем, потом вырвалась и легко, бесшумно взбежала на крылечко.
Оттуда дразняще мерцали ее глаза.
- В субботу я на уголок приду, - сказал он. - Придешь?
Она кивнула головой.
Вдруг кто-то сзади похлопал его по плечу. Это был совсем незнакомый Филиппу человек с дремучими бровями.
- Вот что, голубь, - сказал он, - если еще раз увижу, что с моей девкой идешь, ходули перебью, не посмотрю, что ты в ремнях. Слышь?
Филипп выдержал его недобрый взгляд.
- Это посмотрим.
- А чо смотреть! - крикнул тот и поднес к носу Филиппа волосатый кулак.
- Видал?
- Видал и ломал, - свирепея, крикнул Филипп.
Разговор с отцом Антониды испортил настроение. Но потом огорчение рассеялось. Филипп дома, лежа в кровати, смотрел в низкий потолок и удивлялся тому, до чего забавной бывает жизнь. Почти совсем незнакомая девчонка вдруг непрошенно вошла в его думы, стала первым человеком, заслонила недосягаемую Ольгу Жогину. И совсем ведь простая девчонка, а из-за нее никак не спалось. "Надо волосы дыбом иметь, чтобы так-то скоро окрутиться" - подумал он.
Глава 4
Днем весело клевала снег сбегающая по сосулькам капель. Теплынь такая, что хоть сбрасывай папаху, но по утрам артачился март, спорил мороз с весной, а в северных затенях и днем вымещал свою злость.
Петр Капустин и Филипп в конюшню прибежали налегке. Щипал уши утренник.
- Ничего, обогреет, - успокоил Петр, садясь в санки. Филипп вскочил на передок.
- Далеко ехать-то?
- До Тепляхи!
Тепляха была центром волости, где до сих пор не выбрали мужики Советскую власть. Вятский горсовет пока правил и городскими делами и уездными. За хлебом же снаряжал отряды и в Ноли и за Уржум. Хлеба много надо. Петр доподлинно все знает: подписанные самим Лениным бумаги читал. А Ленин сказал, что единственно из-за голодухи может вся революция погибнуть. Вот дело какое аховое.
Филипп вздохнул, разобрал вожжи.
Презирающий седоков породный жеребец Солодон бежал, разбрасывая мерзлые комья. Филипп, как заправский кучер, и покрикивал и свистел. Летучий бег санок радовал и баюкал. Солодянкин вспомнил встречу с Антониной и улыбался про себя. "В субботу-то навряд ли вернусь, затянет, наверное. А она ждать будет".
Сельское неторопливое солнце наконец проморгалось, и нестерпимое сияние синих мартовских снегов ударило в глаза. Петр довольно щурился. В консистории-то несладко сидеть. А тут свет и воздух.
- Как ты думаешь, Петр? Вот если бы тогда посмотреть по-магнетически на Чукалова-купца, можно было бы узнать, правду он говорит или так, дурь одну наводит? - закинул Филипп давно беспокоивший его вопрос.
- Что, что? - насторожился Капустин. - Это как еще магнетически?
- Да книга такая есть, "Коллекция господина Флауэра", про то, как научиться смотреть магнетически. Узнать можно, что у другого в голове делается.
Петр залился смехом.
- Не ты ли ахинею такую читаешь?
- Ну уж ахинею.
- Конечно, ахинею. Выдумки это все, для цирка. Читай хорошие книги.
- "Капитал", что ли?
- Да, "Капитал". Тогда поймешь что к чему. Сначала надо революционному взгляду научиться, тогда и магнетический не понадобится.
Филиппу стало не по себе: он так верил в эту книжку, а тут оказалось все враки.
Капустин, видимо, понял, что Филипп из-за этого огорчился, начал рассказывать, что есть такой гипноз. Вот тут можно что-то внушить, приказать, но не у каждого это получается. Он пробовал в реальном училище - не вышло. А научиться, конечно бы, неплохо было. Филипп схватился за это.
- Вот бы взять да и внушить всем кулакам, которые хлеб держат: должны вывезти. Дело ходко бы пошло.
- Да, - согласился Петр. - Давай повнушаем.
Филипп уловил шутку и сам захохотал.
Чтобы разогреть затекшие ноги, они, разговаривая на ходу, по очереди бежали за санками. Потом опять ехали. И что-то им показалось, ехали долго. Дорога вдруг испортилась. Быстрая сытая лошадь пристала и пошла шагом. Теперь они ехали по лесу и никак не могли узнать, где едут. По обе стороны стояли бородатые старые ели, голостволые сосны. Вдруг езженая дорога оборвалась. Лошадь озадаченно стала. Впереди была берложная непролазь, костром наваленные деревья.
- Ты что это? - вспылил Капустин. - Куда ты, Филипп, привез?
- А откуда я знаю?
Стали разбираться. Оказывается, была развилка, а они не заметили. Пришлось поворачивать обратно. Лошадь устала, и они устали, сидели молча. Сколько крюку дали?!
- Эх ты, магнетизм, - вдруг поддразнил Филиппа Капустин. - Сходи-ка, узнай у лошади, чего она думает?
Филипп снова засмеялся. Это бы интересно узнать...
- Эй, Солодон, куда ты нас завез?
Приехали к развилке. Ни Филипп, ни Капустин не знали, куда поворачивать. Выбравшись из саней, судачили, когда все-таки они свернули с большака. Здесь везде снег линован полозьями.