- Может, вам что надо... лекарства какие? - спросила, наконец, девчонка.
- Не, - сказал он. - Я вот тростку себе делаю. Пойду скоро. А то дела полно.
- А я тебя давно знаю, - неожиданно выпалила девчонка. - Еще у тебя мать приютская кухарка. Маня-бой.
- Ну? - удивился он.
- Вот те бог, - девчонка взмахнула рукой перед своим носом.
Филиппу вдруг стало просто. Девчонка-то славная, бойкая. С такой говорухой не затоскуешь.
- Много знаешь. Наверное, в гимназии училась?
- А как же, - нашлась девчонка, - в матренинской гимназии да вдобавок - прачешный институт.
- Ученая, - похвалил он. - А чего ты стоишь? Садись!
- Да нет, идти ведь надо. - А сама расстегнула тесную в груди шубейку, села. Глаза смешливые, так и искрятся.
- Ты, поди, голодный сидишь? - и вытащила из кармана что-то завернутое в бумагу. - Это мамкины постряпушки. Ешь.
- Да нет. Я не хочу. - Филипп вдруг увидел, что пресные ватрушки завернуты в "Воззвание". Разгладил его на столе. Так и есть, это.
- Напечатали, значит?
- А как же. Тебе бы надо не к метранпажу, а к наборщикам. А то он развел канитель. Он у нас политик. На всех собраниях говорит.
Филипп помрачнел. Она вот знает, как надо. Ишь какая.
- Ну ладно, я уж пойду, - пятясь, сказала она. - Ты постряпушки-то ешь. А меня-то знаешь как зовут? Нет? Тоня, Антонида, значит.
Она выскочила за дверь, и не успел Филипп опомниться, как закрыв свет, постучала в окошко. Он видел только ее белые веселые зубы.
- Выздоравливай смотри!
"Ишь перепелка, - подумал он. - Наверное, всего лет семнадцать". Самому Филиппу зимой стукнуло двадцать. Но это был уже вполне серьезный возраст. После прихода Антониды ему как-то приятнее стало лежать. Было о чем подумать. Сначала ему показалось, что девчонка чудаковатая, потом решил, что она просто веселая. С ней он под конец не чувствовал никакой робости. Постряпушки принесла. Это уж от себя. И это наполнило его гордостью. Как настоящему больному гостинец принесла.
Филиппа все время мучило, что делается теперь в городе, поди идет вовсю буча. Контриков полно. Мать рассказывала: бродят по улицам великие князья и господа из царской свиты.
А как-то вечером задребезжали в рамах стекла. Филипп понял: ударили пушки. Лихорадочно натянув на ногу разрезанный отопок, покрываясь испариной от боли, выскочил на улицу. Скорей к Капустину, а то... На пороге нос к носу столкнулся с Антоном Гырдымовым.
- Неужели мятеж?
Гырдымов осадил его по спине.
- Эх ты... Это ведь в честь годовщины Февральской революции салют Курилов устраивает. А ты...
- А я думал контра, - спускаясь обратно в подвал, сказал Филипп.
- Многие думали. А это нарочно устраивается. Чтоб буржуи страх имели. Козу, говорят, убило. Слыхал, теперь не совнарком у нас, а губисполком. В Москве, говорят, все хохотали: ну и мудрецы у вас в Вятке. Под стать центральной власти название выбрали. Одна путаница от этого.
Гырдымов был весь как на винтах. Подвижен, решителен. Поверх шинели новая портупея. Комиссар попуще Василия Утробина. Он и шинель снимать не стал: пусть Филипп полюбуется. Знатная портупея, на зависть многим была у Антона. Даже кармашек для свистка на ней имелся.
- Ну, как, был этот контрик?
- Какой контрик?
- Да из-за которого ты в ногу стрельнул? Я следом за тобой туда. Всех собрал. И потребовал, чтоб этот контра извинился. Иначе, говорю, в Крестовую церковь.
Филиппу неловко было объяснять, что приходила девчонка с постряпушками, Тоня-Антонида. Как скажешь: может, по своей охоте она прибежала.
- Был, - сказал он. - Такой зараза.
- А с этакими рассусоливать не надо. Под арест - и баста: ему еще повезло. Это Капустин сказал, что арестовывать не надо, а я хотел.
- Ты вот умеешь приступью все делать, - похвалил его Филипп.
- Да, я ведь такой. Не боюсь я. И до революции не больно боялся. Вот грамотешки бы мне побольше, Филипп, я бы, может, и Капустина обогнал. У него ведь твердости той нет. Больно он склонность к уговору имеет. А надо тверже. Уговоры вести некогда. Потому - революция. Ты твердости учись. Ходу всяким разным давать никак нельзя.
Да, Филиппу этой твердости не хватало. "Вон не прижал того контру и пострадал. Извиняться не пришел тот по приказу Гырдымова, а я смолчал, еще вроде под защиту взял".
Принес Гырдымов целую баранку кровяной колбасы.
- Поправляйся давай.
От кого, от кого, а от Антона Филипп этакого никак не ожидал.
- Сам-то голодный, поди?
- Ну, ну, что я...
Потом выхватил Антон из офицерской сумки две книжки, грохнул о стол.
- Смотри чего!
- ?
- Специально выпросил книженции. Я считаю так: играть так играть на большую масть, не на туза, так на короля, а для этого политику знать надобно. Вот, - пролистнул страницы, - это для марксистов-большевиков библия - "Капитал" называется, Карла Маркса. А это тоже забористая штука - "Коллекция господина Флауэра", способие для поднятия в себе магнетической силы. Посмотришь буржую в переносицу, и он сразу скажет, потому что вся, какая тайность есть у него на уме, станет известна тебе.
Филиппа вдруг охватила тревога. Он поймал Антона за рукав. А как же он? Без книжек в подвале сидит и ничего не знает.
- Послушай, дай мне одну-то книжку почитать. Я ведь сиднем сижу, - взмолился он. - В мозгах у меня, может, посильнее твоего вывих.
Гырдымов долго не соглашался, потом дал "Коллекцию господина Флауэра".
- Завтра заберу.
Филипп после ухода Гырдымова сразу же сел за книгу. На всех страницах какой-то хлюст с закрученными усиками смотрел в переносицу красавице. От его глаз к ее лбу были проведены прерывистые линейки: видимо, так его воля проникала к ней в мозг. Хлюст был похож на приказчика из обувного магазина. Такой же напомаженный. Приказчик умел смотреть пронзительно в глаза дамам. Дамы похихикивали, когда он примерял им туфельки. А он хвастался, что знает секрет. Очень сильный секрет.
И хоть сходство это не нравилось Филиппу, он за день одолел три сеанса магнетизма, потому что вот-вот Антон должен был явиться за книгой.
Чтобы приобрести твердость взгляда, надо было смотреть не мигая, в переносицу и мысленно произносить свою волю. Если научился магнетизму, приказ будет исполнен.
Поблизости никого не было и Филипп смотрел на икону, в постное лицо Николая-угодника, упрямо настаивая:
- Встань и принеси стакан воды. - Он знал, что надо сначала давать простые задачи. - Встань и подай тростку! Встань! Встань... - шептал он.
Из-за заборки заинтересованно выглянула мать.
- Ты что это, Филиппушко, али молишься?
- Тьфу, ты всегда все испортишь, - взъелся Филипп.
"И правда, как молитва, получается, - подумал он. - Надо на живых испробовать". Но Гырдымов в полночь зашел и взял книгу. Видно, не терпелось прочесть самому.