Глава 35
Лена ударила кулачком о стол, давясь слезами.
- Какое они имеют право, какое?! Иуды! - измяла, скомкала испятнанную слезами газету. Вера подобрала с полу "Вятскую мысль", расправила на столе.
- Смотри, какой подлец, смотри! - кусая губы, всхлипывала Лена.
Вера знала, что не сегодня завтра случится это, тяжелое для нее, и внутренне напряглась, ждала. Теперь это произошло: изворотливый фельетонист настрочил о ней бойкий фельетон. Каждый узнает под большевичкой Лизочкой с Пустыревской площади ее, Веру Зубареву. Как только ни изощрялся он, как ни оскорблял, знал, что будет безнаказанным.
В глазах накипали от обиды слезы. Если бы это было еще год назад, она бы, наверное, разревелась. Но теперь, теперь - нет. Встала, погладила вздрагивающую льняную голову подруги.
- Не плачь, Леночка, не стоит. Мне не так тяжело, как тебе кажется.
- Но сознайся, Верочка, тебе все-таки очень тяжело?
- Я же сказала, что нет.
- А я целый день ревела.
- Слезы - это бессилие, Лена,
- Я понимаю, - всхлипнула снова Лена. - Но я не могу...
Да, слез не надо было совсем. Надо было крепиться изо всех сил. Вечером предстоял разговор с матерью. На этот раз его не избежать. И Вера готовилась к нему.
Недаром Любовь Семеновна была ее, Вериной, матерью. И на этот раз в глазах ее был тускловатый сухой блеск. Только розовые от дождя пальцы, беспрестанно скручивая в жгутик носовой платок, выдавали волнение.
Грузно опускаясь в кресло, мать глухо спросила:
- Скажи, Вера, когда у вас нынче начнутся занятия?
Повеяло холодком от необычного для матери "Вера". Ведь она всегда, всю жизнь называла ее ласково "Верочка". "Какие мелочи", - оборвала она себя, но вдруг ледяной иглой кольнула догадка: "Мама хочет, чтобы я скорее уехала. Зачем же спрашивать, когда начнутся занятия, если и так прекрасно известно? Хочет, чтобы уехала я..."
Повернув искаженное обидой лицо, Вера посмотрела в окно.
- Занятия начнутся в августе. А что, мама?
- Значит, еще дней двадцать?
- Я могу скорее, - закусив губу, выдавила из себя Вера.
Любовь Семеновна поднялась.
- Что ж, уезжай. Ничего не поделаешь. Такая уж у нас, матерей, доля - всю жизнь готовить вас в дорогу, - и повернулась к Саше. - Как, чемодан у Верочки в порядке?
Саша растерянно посмотрела на Веру, непонимающе покосилась на Любовь Семеновну и тихо прошептала:
- В порядке.
- Приготовь!
Прижавшись пылающим лбом к холодному оконному стеклу, смотрела Вера в сад. "Значит, убираться... Значит, уезжать?"
В саду мокрый ветер заламывал резиново-гибкие ветки берез, свирепо толкал деревья, заставляя их кланяться земно. Они вывертывались из его нахальных рук, упруго изгибаясь, и снова выпрямлялись.
"Но зачем я поеду раньше, если здесь так много работы? Зачем? В конце концов, если маме тяжело видеть меня, я объяснюсь с ней окончательно и перееду к Лене на Кикиморскую... Перееду, и..."
Зазвенели, посыпались на пол стекла, на стол грохнулся, разметав чашки, мокрый обломок кирпича. Он влетел из аспидной черноты двора.
Любовь Семеновна притушила лампу; хрустя осколками стекла, унесла кирпич на кухню, сдержанно объясняя что-то там перепуганному дворнику.
"И все-таки я не поеду! Если я нужна здесь, пусть даже угрозы, пусть даже кирпичи - не поеду, - решила Вера. - Ведь этого никогда бы не испугались ни Толмачев, ни Сергей, ни Ариадна". И она не испугается. Будет жить на Кикиморской, будет работать, бороться. Будет бороться всегда! Даже в тюрьме, если ее схватят.
На другой день, под вечер, она была у Грязева.
Виктор, крутя на растопыренных пальцах облинявшую студенческую фуражку с побелевшим околышем, молчал. Он уже две ночи не ночевал дома. Около окон его квартиры шатались подвыпившие хулиганы и, пугая родных, стучали в раму:
- Эй, большак, вылазь, кровянку пустим!
Вера скребла ногтем чернильное пятно на клеенке. Ждала.
- Не можем мы тебе разрешить оставаться здесь, - проговорил он наконец. - Ты обязана ехать в Петроград, - и насупился.
Вера оскорбленно стукнула ладонью по спинке стула.
- Как же ехать, если нужно работать здесь? Ты, наверное, думаешь, что надо оградить меня от всего? Так?
- Ну-ну, зачем так? - щуря хитроватые цыганские глаза, усмехнулся Лалетин. - Мы же знаем, какая вы. Не обижайтесь. Я думаю, Ольга Гребенева с Михаилом поддержат меня... Надобно именно вам в Питер подаваться... Ведь мы уже неделю сидим без газет.
- Но нас мало! - перебила его Вера. - Я должна остаться здесь.
- Поймите, Вера Васильевна, - прикладывая к груди руку, сказал Лалетин, - там нам нужен теперь свой человек, и это важнее, чем еще один товарищ здесь. Без литературы мы как немые.
Виктор бросил фуражку на стул.
- По-моему, яснее ясного - ты должна наладить бесперебойную доставку литературы.
Вера шла сюда в полной уверенности, что товарищи поддержат ее, что она останется работать в Вятке. А тут...
Вере показалось, что это нарочно придумано для того, чтобы она не осложняла отношения в семье и чтобы уберечь ее от опасности. В конце концов, ведь литературу могли доставлять железнодорожники.
Василий Иванович закрутил прядь бороды в кольцо. Нахмурился.
- Правду я говорю, и Виктор тоже. Железнодорожники не справятся сейчас. Не привезут они того, что нам надо. "Правду" в Питере теперь попробуй поищи. Да и риск, риск большой.
Вера покачала головой. Все равно, лучше ей не ехать... Но, перебирая в памяти знакомых студентов-петроградцев, она не находила никого, кому бы можно было поручить доставку литературы для вятской организации.
Виктор зло сбил щелчком со стола хлебную крошку.
- Ты начинаешь рассуждать, как ребенок. Ведь ясно: нужна литература. Если ты не веришь, мы можем оформить это как решение бюро.
Вера отвернулась к низкому, заляпанному грязью окну. Ей было тяжело и горько. Уехать в самое трудное время... Крестовина рамы, зеленые былинки за окном вдруг расплылись перед глазами.
- Я подчиняюсь, если так надо, - наконец сказала она.
Виктор тяжело вздохнул и отвернулся
- Без газет мы во как, - резанув корявой рукой по заросшему горлу, виновато проговорил Лалетин. - Ну не переживайте вы так, ради бога!
- Я не переживаю. Я поеду, - с трудом выдавила она из себя, не поворачиваясь к товарищам. Ей не хотелось, чтобы они видели ее слабость.
Когда ехала в тесной пролетке на вокзал, посеивал грустный дождик. Одиноко цокали копыта лошади. Вера молчала, вспоминая разговор с товарищами. Любовь Семеновна глухо вздыхала. Лена сжимала локоть подруги, шептала ей на ухо: - Не волнуйся, все будет хорошо. Как договорились, я стану вместо тебя носить газеты на завод. Ведь я все понимаю...
- Я рада, Леночка, очень рада за тебя, - отвечала Вера, с жалостью думая о том, что мать довольна ее отъездом. "Словно в Петрограде будет спокойнее. Ох, мама, мама, не понимаешь ты меня, нет, не понимаешь!"
Любовь Семеновна часто моргала глазами.
Ей вдруг стало до боли жалко мать. Она ткнулась лицом в пахнущий сыростью плащ Любови Семеновны, та прижала ее голову к груди.
- Береги себя, доченька, слышишь? Береги!
- Слышу, мама, слышу. А ты не расстраивайся.
- Не б-буду, - дрожащими губами ответила мать.
Промелькнул еще один кусок жизни. Очень счастливый, принесший ей столько удовлетворения. "Все горечи не идут в счет. Была настоящая борьба! И какие замечательные были люди!"
Так думала Вера, стоя на подножке вагона, провожая взглядом трогательный вятский вокзальчик, расплывчатые огни пристанционных домиков и тонущие в дождяной мути осиротелые фигурки самых дорогих ей людей - матери и подруги.