- Конечно! О боже, он так богат; он может делать всегда все, что ему заблагорассудится.
Небрежно перелистывая книгу тонкими пальцами, он ответил:
- Но его несчастье, в том, что… очень многое перестало ему нравиться.
На мгновенье она задумалась.
- Разумеется, - сказала она, - есть много на свете такого, что только издали может казаться хорошим.
- Вы уже и это понимаете? - с некоторым удивлением спросил он.
Она ответила с веселой усмешкой:
- Я немного живу на свете, но уже немало испытала.
- Например? - спросил он шутливо.
- Со мною было уже несколько случаев, когда я очень хотела чего-нибудь и даже мечтала об этом, а затем приходила к убеждению, что не стоило ни хотеть, ни мечтать…
- Например? - повторил он.
- Например, мне хотелось иметь подругу, но такую искреннюю, сердечную, чтобы с ней можно было действительно жить вместе.
- А что же это значит: жить действительно вместе?
- Это значит, не иметь ничего отдельного, а только все общее. Сообща думать обо всем, помогать друг другу, вместе радоваться и вместе горевать…
- Чудесная программа! И вам удалось ее осуществить?
Она опустила глаза и принялась за работу.
- Нет, не удалось. Раза два мне казалось уже, что я нашла такую подругу, и я была очень счастлива, а потом…
- Вы позволите мне окончить?.. А потом вы убеждались, что эти ваши подруги были гораздо менее умны, чем вы, и, значит, с ними невозможно было сообща думать обо всем, да и любовь их не была искренней… ведь правда?
Не отрываясь от работы, она утвердительно кивнула головой.
- Не знаю, были ли они менее умны, чем я, но что любовь их не была искренней - это правда.
А он, не торопясь, продолжал:
- Они сплетничали… вредили вам… обижались на всякий пустяк, а сами то и дело вас оскорбляли…
Она удивленно подняла голову.
- Откуда вам это известно? Он засмеялся.
- Князь пережил то же самое, но только в гораздо большем масштабе. Был он вначале чрезвычайно чувствительным и наивным, верил в дружбу, в любовь, в счастье… un tas des choses этого рода, а затем убедился, что одни люди ему в тягость, а другие - тяготятся им и что в глубине каждого сердца таится своекорыстие, а в каждой радости - обман. Вот почему он теперь и молод и стар.
Она внимательно слушала, а потом сочувственно шепнула:
- Бедный! Такой богатый и такой бедный!
Пшиемский задумался. Он все стоял, облокотившись о решетку и опустив глаза в землю, а морщина между бровями, становясь глубже, придавала ему все более усталый и страдальческий вид. С минуту она глядела на него в раздумье, а потом воскликнула с загоревшимися глазами:
- Есть, однако, на свете много милого, прекрасного, доброго, и князь, даже испытав многое, все-таки может быть очень счастлив!
Поднимая глаза, он спросил:
- Что же это такое?
Она кивнула на сад за решеткой.
- Например, такой сад! О боже, сколько раз, сидя здесь, я думала: какое это счастье гулять или отдыхать, когда только захочется, под такими деревьями, глядеть на такие красивые цветы, жить в таком прекрасном доме. Я уже счастлива всякий раз, когда сижу здесь и только смотрю на линии этой виллы, полные изящной гармонии, на эти деревья, на этот газон… Вы знаете, на этом газоне столько бывает в апреле фиалок, что трава почти исчезает под ними, и он тогда весь фиолетовый, а запах от него такой сильный, что доносится до нашего домика…
- Вы очень чутки к красоте.
Она еще более оживилась и стала рассказывать с выразительными жестами:
- А сколько мне пришлось хлопотать и стараться, чтобы поселиться в этом домике! Однажды я случайно увидела его. Я проходила по этой улице. Ворота были отперты, и возле стоял столик с фруктами для продажи. Я подошла, чтобы купить немножко отцу. Смотрю, а в саду такой милый, красивый домик, а тут же возле другой сад, только гораздо больше, и такие в нем прекрасные деревья! Мне так захотелось, чтобы отец и дети могли жить в этом домике, среди этой зелени, в таком милом затишье, и сама я бог знает что дала бы, только бы поселиться тут… Но это было нелегко… Мне пришлось разыскивать хозяина домика, я с трудом добилась, чтобы он принял меня. Он богат, живет в центре города, в большом каменном доме. Я несколько раз приходила к нему, а он все не удосуживался принять меня. И оказалось, что это для нас дороговато, что придется нам с этим подождать, да и перевозка тоже не дешево обойдется! Немало было горя и всяких затруднений, но я, слава богу, справилась со всеми препятствиями, и мы сюда перебрались - вот уже три года минуло.
- Значит, вам было лет шестнадцать, когда вы совершали эти геройские подвиги?
Она засмеялась:
- До геройства тут далеко, но нужна была настойчивость. И я убеждена, что здоровье отца только тем и поддерживается, что он живет на свежем воздухе, в такой тишине. Останься мы на старой квартире, в грязном и шумном переулке, - кто знает, что было бы? А здесь отцу если и не лучше, то и не хуже, и всем нам хорошо…
- Хорошо! - задумчиво повторил Пшиемский. - Значит, вы чувствуете себя вполне счастливой с тех пор, как живете здесь?
Продолжая шить, она печально встряхнула головой:
- Не совсем. Меня очень, очень беспокоит здоровье отца и будущность детей.
- А ваше собственное будущее?
На этот раз она подняла на него удивленные глаза.
- Мое? Что же такое может со мною случиться? Я уже взрослая, как-нибудь справлюсь.
- Значит, вы счастливее князя, потому что он не умеет справиться…
- С чем?
- Со всем. Он сам не знает, что ему делать с разочарованным, много раз обманутым сердцем, куда девать бесцельно проходящие дни и часы.
- Бедный! - снова вздохнула она, но спустя минуту продолжала с большим оживлением:
- А мне все-таки кажется, что князь мог бы быть очень счастливым, только не хочет или не умеет. Быть может, я чересчур самоуверенна, только, мне думается, я знала бы на его месте, что делать и с сердцем и с жизнью.
- Да неужели? А что бы вы делали?
- Я взошла бы на башню… вон на ту… вы видите?.. и осмотрела бы с нее весь город. Я увидела бы всех, кто в нем живет, страдает, нуждается в чем-либо, и…
Она остановилась и внезапно спросила:
- Видали вы когда-нибудь образок парижской богоматери?
- Да, кажется… вероятно… не могу точно припомнить.
- Парижская богоматерь стоит, а из рук ее льются потоки лучей, и этот свет вливает бодрость в человеческие души, спасает их от всяких зол… Будь я на месте князя, я поднялась бы на эту башню, опустила бы руки, и пускай бы из них лились потоки, целые потоки лучей… О боже! Как я была бы счастлива!
И она поясняла свои слова жестами. Указав на верхушку башни, она, опустила руки и, казалось, что-то сыпала на землю.
Пшиемский слушал, а его глаза под глубокой морщиной лба засветились мягким блеском.
- Красиво, очень красиво! - шептал он про себя.
Но тотчас же с оттенком иронии произнес вслух:
- Святая вера в спасительное действие филантропии. Я не стану отнимать ее у вас… Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо. Не знаю, как там с князем, но что до меня, то…
И, приподняв слегка шляпу, которую он за минуту до этого надел на голову, добавил:
- Я счастлив, что случай позволил мне познакомиться с вами.
Она вспыхнула карминовым румянцем и тотчас же стала торопливо собирать работу в корзинку.
- Пора уж мне домой…
- Уже? - спросил он с сожалением. И посмотрел на книгу, которую держал в руках.
- Будьте добры, одолжите мне эту книжку до завтра.
- С удовольствием, - приветливо ответила Клара.
- Я возвращу вам ее завтра… когда вы снова, в эту пору, придете в беседку. Хорошо?
- Хорошо, - ответила она без малейшего колебания, - в хорошую погоду я прихожу сюда ежедневно.
- Ах, если бы завтра была хорошая погода!
В это время со стороны домика донесся детский голос:
- Клярця! Клярця!
На крылечке с двумя столбиками стоял мальчик лет десяти, в гимназическом мундирчике, и, размахивая обеими руками, кричал на весь сад:
- Клярця! Клярця! Я уже пришел. Отец тоже идет, и Франя сейчас прибежит из мастерской. Иди скорей и давай обедать! Мне страшно хочется есть.
- Иду! Иду! - откликнулась она и, кивнув головой новому знакомому, бросилась было бежать, но он остановил ее.
- Дайте мне вашу ручку на прощанье.
С приветливым поклоном, не колеблясь, она протянула ему руку, и, когда эта ручка, изящная, но огрубелая и жестковатая, оказалась в его руке, белой и мягкой, охватившей ее нежным медленным пожатием, карминовый румянец залил ей лицо от черных вьющихся локончиков над лбом до белой каемки лифа возле шеи.