Мы ускорили шаг. Тропинка посреди тел стала немного шире. Вероятно, из-за того, что Милан носил довольно тяжелые ботинки. Или из-за того, что время от времени он выкрикивал: "Чешский легион". А во Владивостоке, как и на протяжении всей Транссибирской магистрали, это было единственное формирование, пользующееся уважением.
Когда, оказавшись в полумраке, я поднял голову, я различил с трудом, но все-таки различил в бесформенной лежащей массе какие-то существа, позы и даже черты их лиц. Они больше не были мусором, как попало сброшенным в выгребную яму. Эти тела превращались в мужчин, женщин и детей. Но каких мужчин, женщин и детей!
Лежали ли они на животе или свернувшись клубком, сидели ли, подогнув под себя колени, опирались ли на локти, большую часть времени они не двигались и напоминали скорее парализованных. Те же, кто совершал какие-то движения, делали это едва заметно. Не хватало не только места, но и сил. Их лица были покрыты грязью, соплями, гнойниками и язвами. У некоторых лица были чистые, но в глубине их глаз и уголках рта - то же бессилие и, что еще хуже, та же покорность.
"Все кончено", - говорили глаза и сомкнутые губы этих несчастных.
Царившее здесь непроницаемое молчание было столь же невыносимо, как и зловоние. То тут, то там слышались плач ребенка, душераздирающий кашель, хрипение, но никаких других звуков… Лишь однажды какой-то мужчина в лохмотьях поверх голого тела захотел протянуть нам руку. Милан оттолкнул его.
Подашь одному, как объяснил он мне, и пробудишь одного за другим десять, двадцать, а то и сотню его соседей. Бессмысленно. Да и незачем. Эти люди были на краю… дальше пустота. Они бежали от красных, белых, пожаров, грабежей, безумных до неправдоподобия новостей. Крестьяне, буржуазия, ремесленники - никто не смог преодолеть препятствие, ставшее для них концом всего: океан. И тогда они пришли на последний в их путешествии вокзал и остались здесь.
Потому что, несмотря на то, что на вокзале не топили, здесь все-таки было не так холодно, как на улице. Да и можно было прижаться к соседу. Они поступили так же, как бездомные и пьяницы, давно облюбовавшие это помещение в качестве убежища.
У края надежды. На краю света.
Наконец мы прошли через весь зал. Выход охраняли русские милиционеры. Один из них проводил нас к полковнику, начальнику вокзала. Это был мужчина высокого роста, с седеющими волосами, располагающий к себе своей учтивостью. Его тонкое аристократическое лицо выражало отчаяние. Все необходимые мне документы и печати были уже готовы.
- Я думаю, они вам пригодятся, - сказал полковник.
Он улыбнулся приветливо и печально. Он сам не верил в свои слова.
Начинать подобным образом было действительно нелегко. Но даже самое тяжелое испытание иногда несет в себе противоядие. Я сказал себе, что мне повезло, что я начал в аду. Это закалило меня и сделало более толстокожим. Я видел худшее, что только может быть.
Я был бы прав, если бы худшее имело пределы…
Я должен был отправить в Омск все необходимое для экспедиционного французского корпуса. Чтобы сделать это, мне надо было, не без помощи Милана, подкупить чиновников, найти подвижной состав и соответствующих машинистов среди русских.
Нам предстояло искать все это в вагонных депо, мастерских и парках, разбросанных на километрах железнодорожных путей и замерзших троп. Чтобы охватить как можно большую территорию за минимальное время, мы разделились. Таким образом, в один из дней, когда я осматривал участок с запасными путями, я обнаружил на одном из путей одиноко стоящий длинный товарный поезд. Но без локомотива. Вокруг никого не было. Вероятно, товар уже выгрузили, а новый еще не пришел. Стоило рискнуть. Все можно было сделать благодаря неразберихе, продажности и тем деньгам, что я имел. Часть конвоя вполне могла сменить совершенно неожиданно своих начальников.
Поистине удивительно: в процессе охота, какой бы ни была добыча, вдруг обретает силу страсти. При мысли о том, что многие из этих вагонов я мог бы внести в свой список и тем самым удивить Милана, меня охватила безумная радость.
Не обращая внимания на скользкие рельсы, на шпалы, о которые я спотыкался, на скрытые снегом и грязью ямы, куда я проваливался по щиколотку, я побежал. Как будто боялся, что товарный поезд ускользнет от меня. Остановился я только у головного вагона… Впечатления меня не обманули. Изнутри не раздавалось ни единого шороха, ни малейшего шума. Да, маловероятно, что где-то поблизости находилась охрана, а вот грабители здесь явно побывали. Впрочем, для них ничего стоящего здесь уже не было. Да, я все увидел верно. Только это были не совсем товарные вагоны. Это давно были tieplouchki.
Во французском нет слова близкого ему по значению. Может быть "chaufferettes"? Но и это не точно. Теплушками, tieplouchki, на Транссибе называли вагоны, предназначенные для перевозки грузов, но приспособленные для пассажиров, у которых не было денег, чтобы заплатить за нормальное купе. Это были вагоны четвертого или пятого класса.
Обустроить их было нетрудно. Многоярусные кровати одна над другой вдоль всех перегородок до самой крыши, тесно прижатые друг к другу. Посередине печка с огромной трубой, конец которой выходил наружу. Так бы я описал теплушки.
В ходе наших поисков я не раз натыкался на такие вагоны, но в них всегда кто-то жил. Обычно их по-прежнему занимали пассажиры, прибывшие в место назначения и не нашедшие жилье. На неопределенное время. Тысячи людей жили в подобных условиях, они занимали один поезд за другим, один путь за другим. Это были удивительные деревушки, расположенные вдоль железнодорожных путей в обездвиженных поездах. Небольшое пространство между двумя линиями служило их жителям улицами.
Как им удавалось выжить? Может, благодаря случайной работе, спекуляции, тайным занятиям или мелким кражам? Никто не смог мне этого объяснить. Больше всего они беспокоились по поводу того, чем топить печь. В этом климате тепло значило больше, чем еда. Однако из труб моего поезда не шел дым, ни из одной. "Должно быть, всех эвакуировали по той или иной причине, - подумал я. - Совсем недавно, еще никто не успел обосноваться здесь". Выходит, вагоны пусты, а значит, я должен их забрать.
Я надавил на дверь вагона. Она открылась без особого труда. Ее часто открывали. Я запрыгнул внутрь теплушки. Как я и ожидал, в ледяном холоде никого не было. По крайней мере, из-за темноты (единственное совсем небольшое окно было проделано в крыше вагона) я никого не увидел. Однако в ту же секунду я понял, как ужасно я ошибся. Причиной тому был запах, как и на вокзале. Но сейчас мне не составило труда определить, что служило источником зловония. Смрад. Благодаря войне я научился его определять. Но инстинкт запрещал мне высказать вслух мои мысли.
Я распахнул двери. Дневной свет проник внутрь. Отпали все вопросы об источнике запаха. Все кровати до самой крыши и пол до порога - повсюду были трупы обитателей этой теплушки. Не помню, как, пятясь, я выпрыгнул из вагона. Потом я открыл следующий вагон, еще один, еще и еще… Сколько? Четыре, пять, шесть? Не могу сказать. Как и не могу объяснить, зачем я это делал.
Неужели я находился под воздействием ужасных чар? Или я отчаянно хотел удостовериться, что эти морги на рельсах, эти огромные гробы с трупами были плодом моего воображения, что они не могли существовать? Издалека были слышны гудки локомотивов, вопли людей, штурмующих разгруженный поезд, крики чаек, прилетевших с океана. А здесь… здесь…
Я, может, продолжал бы и дальше открывать вагоны, если бы в одном из них, ближе к середине состава, я не услышал голос, очень слабый, приглушенный, как будто он раздавался из подземелья. Я наклонился над одной из лежанок на земле. Женщина шептала в бреду: "Зачем уезжать, Господи Боже мой? Но все говорили: бегите, бегите. А теперь… муж, дети. Господи Боже мой, смилуйся над ними".
Черты ее лица, платок выдавали в ней крестьянку. Она часто дышала, урывками вдыхая воздух, отравленный запахом разлагающихся трупов. Я наклонился к ее лицу и тут же отскочил от нее. Платок, лоб, щеки, губы - кишмя кишели вшами. Женщина попыталась поднять руку, смахнуть грязь, потом она прошептала: "Первые… в Чите".
Мне и в голову не пришло сосчитать, сколько дней и ночей понадобилось поезду, чтобы преодолеть расстояние между Читой и Владивостоком. Меня охватил ужас. Этот ужас не имел ничего общего со страхом, который двигал мною ранее, то был страх мысленный, отказ принять кошмар, но тогда речь не шла о моей собственной шкуре.
Сейчас все было по-другому. Это был настоящий страх. Всепоглощающий, отвратительный, мерзкий. Я трясся от страха за свою шкуру, за свою бесценную, жалкую, грязную шкуру. Если хоть одна вошь, хоть одна коснется меня…
В панике я выскочил из вагона. Бросился бежать… Дальше, как можно дальше и как можно быстрее, как можно дальше от этих больных тифом… подальше от эпидемии, косившей целые поезда. Трупы сжигали, вагоны - нет. Вагоны были жизненно необходимы. Дальше… Как можно дальше…
Наконец, чтобы не упасть, я прислонился к стене, только тогда я смог взять прийти в себя. Я отправился на вокзал. Мне нужно было поговорить с русским полковником, начальником железнодорожного сообщения.
Поговорить о чем? О чем-нибудь, только не о больных тифом. Мне нужно было поговорить с простым и приятным человеком, обреченным жить, не имея возможности хоть что-то изменить, посреди хаоса, грязи, несчастий и смерти, но сумевшим сохранить в себе чувство стыда и жалости.