Мейер, скинув в передней шубу, мелкими шажками семенит по гостиной и потирает руки, словно они замерзли. Красноватые глаза его с удивлением посматривают то на одну, то на другую дверь: почему это Элла не выходит, как обычно?
Услыхав, как жена шепчется в кабинете с зятем, он останавливается и прислушивается, но ничего разобрать не может. И чтобы его не заподозрили в подслушивании, Мейер откашливается и, потирая руки, снова принимается семенить по гостиной. По всему чувствуется - здесь что-то произошло.
Входит жена - полная, пухлая, с болезненно бледным, усталым и озабоченным лицом, с седыми, зачесанными за уши волосами. Взглянув на нее, Мейер замирает на месте. Он ясно чувствует: здесь что-то случилось.
- В спальне? - тихо спрашивает госпожа Мейер.
Зять молча кивает головой.
Госпожа Мейер уходит, Зоммер с тестем остаются одни. С минуту они стоят рядом, не глядя друг на друга. Потом аптекарь спохватывается.
- Садитесь, - приглашает он и садится первым на всегдашнее место. Мейер усаживается рядом с зеркалом, на место лесничего.
- Прошу. - Зять протягивает серебряный портсигар и сам закуривает первым.
Мейер сосет сигару, торопливо выпуская тонкие струйки дыма, и внимательно разглядывает две вазы, стоящие на подзеркальнике. Он смотрит на них так, будто впервые видит свой же подарок дочери к шестой годовщине свадьбы. Вазы довольно тонкой работы из матового зеленоватого венецианского стекла. Искусственные красные маки в них очень напоминают живые, кажется, что они распространяют специфический горьковатый аромат по всей комнате, устланной красным ковром, с красной штофной мебелью. Потом его взгляд останавливается на огромном филодендроне в углу. Верхушка его упирается в потолок, а меж вырезных листьев поблескивает золоченая проволочная клетка в виде швейцарского домика, в которой сидит, спрятав голову под крылышко, маленькая желтая птичка.
Тепло, уютно… тихо…
- Все еще тает… на дворе? - наконец произносит Зоммер. По голосу чувствуется, что вести разговор стоит ему больших усилий.
Мейер кивает головой и ищет глазами плевательницу - у зятя слишком крепкие сигары.
- Да, тает. Такая оттепель среди зимы - вещь невиданная. Мне думается, весь снег сойдет.
- Н-да… - протягивает аптекарь, прислушиваясь краем уха к тому, что происходит в спальне.
- Вот увидишь… Оттепель уже больше недели, а до новолунья девять дней - раньше нечего и ждать мороза.
- Ты же знаешь: я не верю в приметы.
- Не веришь в приметы! - смеется Мейер, но спохватывается, обрывает смех и смотрит на дверь в спальню. - Вот увидишь. Вся ледяная корка стает с дороги…
- А мы еще не привезли лед для погреба!
- Не привезли! Какая неосмотрительность! А вот мы еще на позапрошлой неделе привезли, теперь весь смерзся в одну глыбу. Надеюсь, он у меня до будущей зимы продержится. Что же вы глядели? Ведь лошадь была свободна.
- Дрова возил. Думали, что лед еще слабый. Только сегодня лесничий говорил, что им тоже привезли.
- Да, теперь все запаслись. На охоту с лесничим ездили?
- Ездили.
- Да… в лесу снег падает с веток. Сейчас зайцы больше по кустам у опушки прячутся. - У Мейера начинают блестеть глаза. - Много настреляли?
- Четырех.
- Гм… не много. Положим, всем известно, какие вы стрелки. С чего это лесничий сегодня так недолго пробыл?
- Уехал… - Аптекарь бросает недокуренную сигару в пепельницу.
- Спешные дела?
- Н-да… - Вдруг аптекарь наклоняется к тестю и начинает ему рассказывать. Торопясь и волнуясь, он говорит долго и сбивчиво.
В спальне госпожа Мейер грузно, неподвижно сидит на краю кровати. Ее широкая холодная ладонь покоится на груди у дочери. Голова у нее как будто ушла в плечи, глаза, не отрываясь, смотрят на дочь.
Элла все так же лежит на спине, заложив руки под голову. Она успокоилась, только дыхание у нее еще прерывистое. Даже в полумраке видно, как горит ее левая щека.
- Сколько у меня забот, и все из-за тебя, - тихо, укоризненно говорит мать. - Голова из-за тебя поседела.
- Ты, мама, всегда как по Библии читаешь… - говорит Элла тихим, но твердым, уверенным голосом. Волнение ее почти улеглось.
- Как по Библии? - восклицает мать, потом задумывается и приходит, видимо, к выводу, что дочь права. - Пусть так. О господе всегда следует думать. А ты, дочка, забыла его.
Элла ищет глазами распятие на стене, но лежа не может его увидеть. Она пожимает плечами.
- Тебе кажется, что я причиняю вам такие же заботы, как сыновья Иакова своему отцу, что по моей вине у тебя седые волосы…
Энергичным движением руки госпожа Мейер прерывает дочь:
- Грех, дочка, так говорить! Я ведь этого не сказала. Послушаешь тебя - и кажется, что тебе все безразлично… - Несколько минут она сосредоточенно думает. Заметно, как лицо ее сереет от невысказанных, гнетущих, мучительных, а может быть, самой неясных мыслей.
- Я не говорю, что ты плохая, что все делаешь назло… Но у тебя дурной характер: с детства ты делаешь все по-своему… все по-своему. У каждого человека есть отец и мать, есть страх божий, а у тебя… - Она опять замолкает, словно боясь сказать лишнее. - С самого твоего детства мы с отцом в вечной тревоге за тебя. Ты слушаешь, делаешь, что приказывают, но чувствуется, что сама думаешь иначе… всегда думаешь иначе. Вот и когда Зоммер тебя посватал. Все понимали, что лучшего мужа тебе не найти. А ты - стоишь и усмехаешься, будто речь идет о другом человеке, будто самой тебе вовсе и дела нет до того шага, от которого зависит счастье либо несчастье всей жизни.
- А зачем мне было думать? - неожиданно говорит Элла. Она как будто издевается над собой. - Я ведь все равно не могла изменить ваше решение.
- Но разве мы это делали ради себя?! Разве сама ты не понимаешь, что все делалось для твоего счастья? И даже если что-нибудь вышло не так, то ведь у тебя есть отец, мать, вырастившие тебя, к ним ты всегда могла прийти со своим горем. Но ты - как истукан, камень… ты как чужая. И венчаться шла тихая, бледная, многие поговаривали, что мы тебя силой выдали… И потом… когда хоронили Натыню… У нас сердце разрывалось на части, Зоммер был как помешанный, только ты была спокойна… Отец уверяет, что видел, как ты улыбалась… И вот теперь опять Зоммер рассказывает… ты бросила вещи Натыни в сундук. Ты, наверно, никогда не любила своего ребенка.
- Ошибаешься, мама. Я его любила.
- Но как же можно забыть! Разве мать может забыть своего ребенка? Ну, объясни, говори же.
- О чем? Об этих тряпках?
- Нет… да и о них и обо всем. Я уже давно заметила: ты что-то скрываешь от нас. Между нами выросла пропасть - с каждым днем она становится все шире. Скоро мы с отцом уже не сможем приезжать сюда…
Элла решительно приподнимает голову с подушки, потом снова опускает.
- Лучше, мама, не спрашивай.
- Нет, ты расскажи. Все расскажи, ничего не утаивай.
- Хорошо. - Лицо Эллы снова принимает холодное и решительное выражение. - Придвинься поближе, еще… вот так…
Мать придвигается. Ее болезненное лицо выражает страдание, но она старается овладеть собой. Тяжелая холодная рука гладит темные мягкие волосы дочери. Элла понимает, как много любви в этой материнской ласке.
И тогда она начинает говорить тихим, но ровным голосом. Говорит короткими, размеренными, связными фразами, как будто уже давно подготовилась. За годы замужества у нее было достаточно времени продумать все это сто раз. Вначале Элла вспоминает один-два случая из детства, свои душевные переживания. Но чем дальше она рассказывает, тем шире становится тема ее рассказа, тем больше она углубляется в свои и чужие чувства, взгляды, убеждения… Все события своей жизни перебирает, перекапывает она до самого дна, как перекапывают землю, перед тем как посадить в нее молодые саженцы.
Но саженцев этих мать не замечает… Она чувствует другое: с каждый словом дочь становится все более чужой, далекой. Элла совсем съежилась на кровати и не шевелится, - только ее большие потускневшие глаза с отчаянием, как бы в поисках помощи, блуждают по комнате. На комоде в круге света, отбрасываемом лампой, стоит красная бархатная рамочка с фотографией Эллы. Застенчивая девочка в белом, сшитом к конфирмации платье, с книгой псалмов в руках. Такой, как на фотографии, она навек осталась в сердце матери. А теперь в ушах ее звучит чужой голос. Все, что они считали неприкосновенным, нерушимым, священным, осквернено, растоптано, разрушено… Мир, который раскрывает перед ней Элла, чужд ей. Чужд и враждебен… Черная пропасть между матерью и дочерью становится все шире…
Неожиданно Элла замолкает. Многое можно еще сказать, но к чему? Застывшей, холодной, как лед, кажется Элле рука матери. Она невольно отворачивается. Рука матери соскальзывает с ее головы на кровать. К чему говорить? Мать поняла, слышала - ведь все было сказано ясно, недвусмысленно, но потускневшие глаза, сгорбленная фигура выражали один вопрос: но почему же? Почему? А разве Элла сама может ответить на этот вопрос?..
Мать вздрагивает и отодвигается. Крупные горячие слезы медленно текут по ее щекам, падают на колени.
Дверь из гостиной отворяется. Мелкими шажками, покашливая, входит отец. За ним Зоммер. Пройдясь взад и вперед по комнате, Мейер приближается к Элле, наклоняется, осторожно берет ее за руку.
- Гм… жара нет. Пульс нормальный… - Он отпускает руку дочери и отходит от кровати.
Элла усмехается. Все трое ежатся, словно чем-то неприятно задетые. Мать втихомолку вытирает слезу.
- Вы считаете меня больной? - Элла быстро приподнимается и садится на кровати, облокотившись на подушки.
- Ну, что ты, - зачем же больной… - Отец принужденно смеется. - Знаешь что? Поедем кататься?