И он снова рассмеялся. Еще и еще. У Магды даже в горле защекотало от этого его смеха. Захотелось и самой засмеяться во весь голос, - так заразительно, от всего сердца смеялся барин.
Она во-время опомнилась. Испуганно прикрыла рот рукой. А те остановились. Прямо против Магды, так что она могла видеть их лица. Ясное, улыбающееся лицо барина и недовольное, хмурое - барышни.
Магде казалось, что если бы ей кто-нибудь хоть раз так улыбнулся - она бы носила в себе эту радость всю жизнь. Куда Флориану! Тот, против баринового смеха, просто ржал, как лошадь.
Теперь барин взял барышню за руку. И Магде вдруг стало стыдно, что она на них смотрит. Но теперь уж никак не уйти. Они бы заметили, поняли, что она уж долго здесь сидит. Она была спрятана в густом кусте бузины, и думать нечего, чтобы выскользнуть тихонько с другой стороны и лугами пробраться к баракам.
Пришлось смотреть. Она увидела, что барин снова что-то говорит барышне, но тихо. Вот она посмотрела ему прямо в глаза своими серыми глазами. Губы ее дрожали.
И барин, обняв ее рукой, поцеловал в эти дрожащие губы.
Барышня пошатнулась. Что-то тихо, быстро сказала.
Они повернули обратно. Снова остановились, но теперь уж Магде ничего не было слышно.
Так они поговорили довольно долго. Но барин уже не смеялся. Видно, рассердился на что-то. А потом вдруг сорвал с головы шапку, поклонился, повернулся на каблуках и ушел.
Магда помертвела. Барышня стояла на месте. Будто шевельнуться не могла.
Но вот она сделала шаг. Не за барином. Она пошла сторонкой вдоль рощи, - видно, в усадьбу.
Только теперь Магда подумала, как много времени она здесь провела, и бросилась бежать к дому. Обеими руками она поддерживала полный передник цветов и продиралась сквозь кустарник, который хватал ее за платье гибкими ветками. А ноги путались в папоротнике.
Ей удалось выскочить в луга на тропинку раньше барышни. Она совсем запыхалась и шла, чувствуя на спине взгляд серых глаз.
В лугах все золотилось от жабника. А в стороне, голубые, как бариновы глаза, низко, у самой земли, цвели незабудки. Густо, словно кто их посеял.
"Еще день-другой, и косить можно", - подумала Магда, прислушиваясь, как ее юбка шуршит, задевая высокую, сочную траву.
Она пошла медленнее. Как раз перед самой усадьбой ее обогнала барышня. Магда согнулась пополам в низком поклоне.
Но барышня и головой не кивнула. Может, она даже не видела Магды? Может, она видела только голубые, гневные бариновы глаза?
Магда вошла в каморку, достала из-за печки доску с вколоченными гвоздями и стала раскладывать на ней уже примятые, издающие резкий, неприятный запах зонтики цветов.
"Как же это? Из-за чего они поссорились?" - не могла она понять.
В избу вошел Кшисяк.
- Вот уж не придется тебе барышнины письма носить, - быстро сказала она. И не хотела, а сказала, точно ее толкнуло что-то.
- Откуда ты знаешь?
- Поссорились.
- Э, глупая! Кто тебе сказал? Они вечно ссорятся, а потом опять письма туда-сюда и опять мир. А потом опять бранятся.
Он презрительно сплюнул в угол.
Этого Магда никак не понимала. Она вынесла доску с бузиной за дверь и поставила ее у стены наклонно, к солнышку.
Потом взглянула на усадьбу. Но отсюда видны были только крыша и кусочек боковой стены.
Магда глубоко задумалась.
Как это у них вышло? Ей вспомнились голубые глаза барина и серые глаза барышни. И как они поцеловались! Как раз в это мгновение птица защелкала, будто радовалась.
Подивилась Магда. Видно, не радостна была эта господская любовь.
А ведь казалось - все так хорошо было сначала, когда они шли по тропинке. Барин смеялся, а его голубые глаза так и сияли.
IV
Антон был в городе на ярмарке. Привез оттуда новости.
Вечером все сидели в бараках и судачили. Война, говорят, будет…
- Не иначе как с французом…
- Да ведь дрались уже русские с французом. Только плохо это для француза кончилось. Может, теперь не станет?
- Это, должно быть, давно было. Может, француз теперь отомстить хочет.
- Русские сильней французов.
- Не то сильней, не то нет. Кто может знать?
- Милые вы мои, и охота людям воевать!
- Каким людям? Как погонят тебя в солдаты, так там уж не спросят, охота или нет. Приказ - и все.
- Так-то так…
Много судачил народ об этой войне. В сумерки велись длинные разговоры, обсуждали, кто сильнее. Припоминали турецкую войну и прежние войны, о которых в деревнях помнили смутно лишь самые древние старики.
Но вскоре все стало известно.
Желтый японец за русского царя принимался. Не здесь. В дальних краях, за Сибирью, на другом конце света.
- Дойдет он и сюда! Дойдет! - пророчествовала Тереска, всегда видевшая все в мрачном свете.
Люди покачивали головами. Никто наверное не знал, где это, далеко ли. Никто не знал, за морем или нет.
- Если за морем, так, может, и не дойдет. А если нет, так наверняка и нас захватит.
- Дурная. А корабли зачем? Захочет, так придет. Ему по морю, что нам по земле ходить.
- А войско как?
- На корабли посадит.
- Столько народу?
- А как же? Большущие корабли, трубы на них получше, чем в усадьбе. Под котлами топится, пар его и толкает. Сколько захочешь, перевезет.
- Боже великий! Чего только люди не выдумают! - вздыхали бабы.
- Не болтали бы лишнего, - рассердился Антон. - Накаркать не трудно. Пускай там русские с японцем дерутся, не наше это дело. Поколотят русских, пускай. А если японца побьют, так что он нам, брат или сват?
Так оно, конечно, и было. Говорилось ведь только так, к примеру. По правде сказать, никто не верил Терескиной болтовне, будто война придет аж сюда, в их деревню. Говорилось: война, но это никак в голове не укладывалось.
И все же война пришла в деревню.
Только не так, как думала Тереска.
По всей стране началось движение. Слышно было про такие вещи, о которых раньше никто и пикнуть не смел.
Появились в деревне разные люди. Заходили иной раз и в бараки. Чужие. Городские.
В усадьбе стало вроде как полегче. Не так приставал управляющий. Сама помещица показывалась редко.
Но уж самое удивительное произошло со стражниками.
Теперь они неохотно заглядывали в деревню. Не угрожали крестьянам, не так часто засиживались в лавчонке Йоськи. Притихли. Не лезли на глаза людям.
- Должно, колотят русских, если стражники так успокоились, - догадывались люди.
- Э, не только это. Колотить-то их колотят, да и другое кое-что делается.
Все навострили уши, но Антон больше ничего не сказал.
А что-то происходило. Доходили глухие тайные вести, передаваемые из уст в уста.
Из рук в руки переходили листки, напечатанные на тоненькой бумаге, часто пахнувшие еще свежей краской.
Заколочен досками был батрацкий мир. Отгорожен просторами полей, жестким законом батрацкого труда, ежедневной непосильной работой.
Но отголоски доносились и сюда.
Далеко-далеко, - пожалуй, полдня, а то и больше по чугунке ехать, - на шумной городской улице раздался выстрел.
Эхо этого выстрела донеслось сюда.
По улицам городов двигались шествия, но и здесь слышен был топот шагов.
Как-то иначе, просторнее, светлее стало в бараках. Как-то вдруг люди стали подумывать о том, что все может измениться. Ведь до сих пор казалось, что все дни от рождения до гробовой доски будут одинаковы, похожи друг на друга, как зерна четок, перебираемых в руках. Что накланяется человек, наработается, надорвется, натрудит руки, ноги на этом пути, который ведет из барака только на кладбище.
А теперь виделось иначе. Что не обязательно сегодня должно быть точь-в-точь, как вчера. Что завтра не обязательно будет то же, что и сегодня.
Удивлялся народ, неужели что-то переменится.
Не верил сперва.
Мрачно слушал Кшисяк, когда товарищ Мартин из города толковал ему об этом.
Не верилось, нет, не верилось в перемену. Известно. Мужицкая доля. Барачная судьба. Батрацкое счастье.
Кшисяк испытующе поглядывал на чужака, хотя Антон и поручился за него, - с давних пор, мол, его знает. И все же думалось. Что ему надо, этому человеку, чего он, взаправду, добивается?
Не по видимости. Не то, что он говорит. А вот что у него на душе? Какой ему интерес лезть сюда, сидеть у печки в Кшисяковой каморке, таскать бумажки, за которые еще в тюрьму попадешь, а то и на виселицу?
Хорошо говорил чужой. Но разговорами Кшисяка не обманешь.
Красиво говорил и ксендз с амвона, красиво говорила помещица, красиво сказать мог и управляющий, когда, бывало, выпьет немного.
Да не в этом дело.
Вот не верилось Кшисяку, что человек просто так, без всякой корысти сюда ходит. И он долго соображал, какую выгоду может этот чужой получить от того, что вот сидит в каморке, что говорит с ним, с Кшисяком, что натирает себе ноги на длинном пути из города, тащится к ним под дождем, в стужу, хотя, должно быть, имеет свой теплый угол, мог бы там сидеть.
Никто никогда к ним в бараки не приходил. Разве стражник с обыском, когда что-нибудь пропадет. Или управляющий, если кто на работу не выйдет, посмотреть - вправду ли болен, или только притворяется.
Всякий приходил по своему делу. По полицейскому делу, по помещичьему.
Но Мартину ничего не нужно было от Кшисяка. Он приносил доброе слово, заговаривал с Магдой, - и все тут. А когда говорил с Кшисяком, так даже красные пятна у него на лице загорались.