На закате солнца она отослала его, мило надувшись, и Кукушка снова обмыла ее, надушила и надела на нее свежую одежду - мягкий белый шелк прямо на тело и персикового цвета шелк сверху, - шелковые одежды, подаренные Ван-Луном, а на ноги ей Кукушка надела маленькие вышитые башмаки. И тогда девушка вышла во двор и стала разглядывать маленький бассейн с пятью золотыми рыбками, а Ван-Лун стоял и смотрел на чудо, которое принадлежало ему. Она покачивалась на маленьких ножках, и для Ван-Луна не было ничего удивительнее и красивее ее остроконечных маленьких ног и гибких беспомощных рук.
И он вкушал от любви, и утолял свою жажду наслаждения и был доволен.
Глава XXI
Нечего было и думать, что появление той, которую звали Лотос, и ее служанки Кукушки в доме Ван-Луна могло обойтись без волнений и ссоры, потому что присутствие нескольких женщин под одной кровлей не приносит мира. Но Ван-Лун этого не предвидел. И хотя он заметил по недовольному виду О-Лан и по язвительному тону Кукушки, что не все в доме ладно, но не обратил на это внимания и был равнодушен ко всему, потому что страсть его все еще не ослабевала.
Тем не менее, когда день сменялся ночью, а на смену ночи приходил рассвет, Ван-Лун увидел, что солнце и вправду восходит утром, и женщина Лотос, здесь, и луна восходит во-время, и она здесь. Стоит только протянуть к ней руку, когда захочешь. И жажда любви в нем стала слабее, и он заметил то, чего не видел до сих пор.
Во-первых, он увидел, что между О-Лан и Кукушкой сразу же начались нелады. Это его удивило: он был готов к тому, что О-Лан возненавидит Лотос, - ему столько раз приходилось слышать о таких вещах: некоторые женщины даже вешаются, когда муж берет новую жену в дом, а другие начинают браниться, так что жизнь становится не мила. И он был рад, что О-Лан неразговорчива, - по крайней мере, ей в голову не придет упрекать его… Но он не предвидел, что если она ничего не скажет про девушку Лотос, то весь гнев ее обратится против Кукушки.
Ван-Лун думал только о девушке Лотос, когда она просила его:
- Оставь мне эту женщину в служанки. Ведь я совсем одна на свете, потому что отец и мать мои умерли, когда я еще не умела ходить, а дядя продал меня, как только я начала хорошеть, в чайный дом, где я жила до сих пор. У меня никого нет.
Так говорила она в слезах, которые у нее всегда были наготове и блестели в уголках хорошеньких глаз. И Ван-Лун не мог ни в чем ей отказать, когда она на него так смотрела. А кроме того, и вправду некому было ей прислуживать, и вправду она будет одинока в его доме, потому что было ясно и даже следовало ожидать, что О-Лан не станет прислуживать второй жене, не станет даже говорить с ней и сделает вид, что не замечает ее присутствия в доме. Оставалась только жена дяди, но Ван-Луну было не по нутру, что она будет подсматривать и совать везде нос и на правах родственницы говорить о нем с Лотосом. А Кукушка была не хуже других, да он и не знал другой подходящей женщины.
Оказалось, однако, что О-Лан разгневалась сразу, как только увидела Кукушку, и гнев ее был такой глубокий и угрюмый, какого Ван-Лун не видел ни разу и даже не знал за ней.
Кукушка была непрочь подружиться, потому что получала свое жалованье от Ван-Луна, хотя она не забыла, что в большом доме она была в покоях господина, а О-Лан - только одна из множества кухонных рабынь. Она довольно добродушно окликнула О-Лан, как только увидела ее:
- Ну, старый друг, вот мы и снова в одном доме. А ты хозяйка, и первая жена, мать моя. Как же все переменилось!
Но О-Лан только пристально посмотрела на нее, и когда она поняла, кто это, ничего не ответила, поставила кувшин с водой, который несла, и пошла в среднюю комнату, где сидел Ван-Лун, в то время, когда не занимался любовью, и сказала ему прямо:
- Что эта рабыня делает в нашем доме?
Ван-Лун посмотрел по сторонам. Ему хотелось бы высказаться откровенно и заговорить властным голосом хозяина: "Это мой дом, и кого бы я ни позвал, тот может притти, и она тоже. А кто ты такая, чтобы спрашивать меня?" Но он не мог, потому что ему всегда было чего-то стыдно, когда О-Лан стояла перед ним. И стыд этот сердил его, потому что, когда он начинал рассуждать, то стыдиться было нечего: ведь он поступил не хуже, чем всякий другой, у кого есть лишнее серебро. Все же он не мог высказаться откровенно и только смотрел по сторонам, притворялся, что ищет трубку по карманам, и ощупывал пояс. Но О-Лан твердо стояла на своих больших ногах и ждала, и когда он ничего не сказал, она снова спросила теми же словами:
- Что эта рабыня делает в нашем доме?
Тогда Ван-Лун, видя, что она не уйдет без ответа, сказал нерешительно:
- А что тебе до этого?
И О-Лан сказала:
- Всю мою молодость в большом доме я терпела ее надменные взгляды, и по двадцать раз в день она забегала на кухню и кричала: "Чай для господина!.. Обед для господина!" И всегда это было то слишком горячо, то слишком холодно, то плохо состряпано, а я была то слишком безобразна, то чересчур неповоротлива, - то одно, то другое…
Но Ван-Лун все не отвечал: он не знал, что сказать. О-Лан подождала, и когда он не ответил, горячие скупые слезы медленно заволокли ей глаза, и она заморгала, чтобы удержать их, наконец взяла уголок передника, утерла им глаза и сказала:
- Нелегко терпеть это в своем доме, но у меня нет матери, чтобы вернуться в ее дом.
Но Ван-Лун все молчал и не мог найти ответа. Он сел и молча закурил трубку, а она посмотрела на него печально своими странными, немыми глазами, похожими на глаза бессловесного животного, и потом ушла, двигаясь через силу и нащупывая дверь, потому что слезы ослепили ее.
Ван-Лун смотрел ей вслед и был рад остаться один, но ему все еще было стыдно, и он все еще сердился на то, что ему стыдно, и разговаривал сам с собой, и бормотал, словно ссорясь с кем-то:
- Что же, и другие мужчины поступают так же. Я всегда был к ней добр, а есть мужья и хуже меня.
Наконец он решил, что О-Лан должна это терпеть. Но О-Лан не успокоилась и продолжала молча делать по-своему. Утром она кипятила воду и подавала ее старику, и если Ван-Лун не был на внутреннем дворе, то подавала ему чай. Но когда Кукушка приходила за кипятком для своей госпожи, то котел был уже пуст, и никакими расспросами она не могла добиться ответа от О-Лан. Кукушке ничего не оставалось, как самой кипятить воду для своей госпожи, если хочет. А потом нужно было варить кашу к завтраку, и на печи больше не было места, и О-Лан продолжала возиться со стряпней, не отвечая на громкие вопли Кукушки:
- Что же, так и будет моя бедная госпожа томиться от жажды и задыхаться в постели, прося глотка воды?
Но О-Лан не слушала ее: только подкладывала еще травы и соломы в устье печи, расправляя топливо так же бережно и экономно, как в старое время, когда каждый лист был на счету.
Тогда Кукушка пошла с громкими жалобами к Ван-Луну, и он рассердился, что его возлюбленную расстраивают такими пустяками. Он пошел к О-Лан и начал упрекать ее и кричать:
- Неужели ты не можешь добавить утром лишний ковш воды в котел?
Но она отвечала ему, нахмурясь более обычного:
- Я не рабыня рабынь в этом доме.
Тогда он вышел из себя, схватил О-Лан за плечо, потряс изо всех сил и сказал:
- Перестань дурить! Это не для служанки, а для госпожи.
И она терпеливо вынесла это, посмотрела на него и сказала просто:
- И этой ты отдал мои две жемчужины?
Тогда рука у него опустилась, он не мог произнести ни слова, и гнев его пропал. Он ушел пристыженный и сказал Кукушке:
- Мы сложим другую печь, и я выстрою другую кухню. Первая жена ничего не смыслит в тонких кушаниях, какие нужны нежному, как цветок, телу другой и какие будешь есть и ты. Там ты будешь готовить все, что захочешь.
И он приказал батракам выстроить маленькую комнатку и в ней сложить печь из глины и купил хороший котел. И Кукушка была довольна, потому что он сказал:
- Там ты будешь готовить все, что захочешь.
Ван-Лун, распорядившись так, сказал себе, что дела его наконец улажены: женщины живут в мире, и он может наслаждаться любовью. И ему снова казалось, что ему никогда не надоест Лотос, и то, как она дуется на него, опустив большие глаза, прикрытые веками, похожими на лепестки лилии, и то, как смех сверкает в ее глазах, когда она взглядывает на него. В конце концов эта новая кухня стала тревожить его, словно заноза, потому что Кукушка ходила в город каждый день и покупала дорогие припасы, которые привозят из южных городов. Там были припасы, о которых он и не слыхивал: плоды летчи, и сушеные медовые финики, и рогатая морская рыба, и многое другое. И все это стоило гораздо больше денег, чем ему хотелось бы, но все же не так дорого, как говорила ему Кукушка. Он был в этом уверен и все-таки не решался сказать: "Ты пьешь мою кровь", из боязни, что она обидится и рассердится на него, и это не понравится Лотосу. И ему ничего не оставалось делать, как только неохотно шарить рукой в поясе. И каждый день эта забота тревожила его, а пожаловаться было некому, она вонзалась все глубже и глубже и охлаждала огонь его любви к Лотосу.
Была еще и другая забота, порожденная первой: жена дяди, которая любила хорошо поесть, повадилась ходить на внутренний двор во время обеда и чувствовала себя там, как дома. И Ван-Лун был недоволен, что из всего дома Лотос выбрала эту женщину себе в подруги. Все три женщины вкусно ели во внутреннем дворе и болтали без умолку, перешептываясь и смеясь, и им было весело втроем. И Ван-Луну это не нравилось. И все-таки ничего нельзя было поделать, потому что, когда он сказал кротко, пытаясь уговорить ее: