Старик промолчал, и Ван-Лун развязал пояс и сбросил с себя одежду. В полосе света, падавшей из окна, он окунул в дымящийся кипяток полотенце, отжал его и начал с силой тереть свое смуглое гибкое тело. Хотя воздух показался ему теплым, ему стало холодно, когда он начал мыться, и быстрыми движениями он опускал полотенце в воду и выжимал его, пока все его тело не окуталось облаком тонкого пара. Потом он подошел к сундуку, который принадлежал его матери, и достал чистый синий халат. Может быть, ему будет холодно сегодня без ватной зимней одежды, но он чувствовал, что не в состоянии надеть ее на чистое тело. Верх был рваный и грязный, и вата лезла из дыр серыми, свалявшимися клоками. Ему не хотелось, чтобы женщина в первый же день увидела его в грязной одежде, с торчащей из дыр ватой. Потом ей придется стирать и чинить, но не в этот первый день. Поверх синей бумажной куртки и штанов он надел длинный халат, из той же материи, - его единственный длинный халат, который он носил только по праздникам и надевал не больше десяти раз в год. Быстро перебирая пальцами, он расплел длинную косу, лежавшую вдоль спины, и, взяв деревянный гребень из ящика маленького колченогого стола, начал расчесывать волосы.
Отец опять подошел ближе и приложил губы к дверной щели.
- А мне что же, так ничего и не есть сегодня? Если я с утра не поем, у меня все кости ноют.
- Иду, иду! - отвечал Ван-Лун, быстро заплетая косу и перевязывая конец черным шелковым шнурком с кисточкой.
Подумав минуту, он снял халат и, обмотав косу вокруг головы, пошел выносить лохань с водой. Он совсем забыл о завтраке. Он сделает болтушку из кукурузной муки и даст отцу поесть. Сам он есть не хотел. Шатаясь, он донес лохань до порога и вылил на землю тут же, за дверью; выливая, вспомнил, что извел всю воду из котла на мытье и что ему придется снова разводить огонь. Он рассердился на отца.
- Этот старый дурень только и думает, как бы поесть и попить, - шепнул он в устье печи, но вслух ничего не сказал.
Сегодня в последний раз он готовит обед для старика. Он принес в ведре воды из колодца за дверью и налил немного на дно котла. Вода быстро вскипела, он замесил болтушку и понес ее старику.
- Сегодня вечером, отец, мы будем есть рис, - сказал он - А пока вот тебе кукуруза.
- В корзине осталось очень мало риса, - сказал старик, садясь за стол в средней комнате и размешивая палочками густую желтую массу.
- Ну что же, тогда мы меньше съедим в весенний праздник, - ответил Ван-Лун.
Но старик не слышал. Он громко хлебал из своей чашки. Ван-Лун ушел в свою комнату, снова надел длинный синий халат и размотал косу. Он провел рукой по бритой голове и щекам.
Может быть, лучше опять побриться? Солнце еще только всходит. Он успеет сходить на улицу цырюльников и выбриться, прежде чем отправиться в дом, где его ждет будущая жена. Если бы у него были лишние деньги, он побрился бы. Он достал из пояса маленький грязный мешочек из серой материи и пересчитал деньги. Всего было шесть серебряных монет и большая горсть медяков. Он еще не говорил отцу, что позвал друзей на ужин. Он пригласил двоюродного брата, младшего сына дяди, и самого дядю как брата отца и троих соседей-крестьян из своей деревни. В это утро он решил принести из города свинины, небольшую рыбу и горсть каштанов. Можно даже купить немного молодого бамбука с Юга и говядины, чтобы потушить ее вместе с капустой, которая растет у него на огороде. Но это только в том случае, если у него останутся деньги от покупки бобового масла и сои. Если он побреет голову, то ему нехватит на говядину. Все-таки он побреет голову, - решил Ван-Лун неожиданно. И он ушел из дому, не говоря ни слова старику.
Было раннее утро, когда он вышел на улицу. Заря была темнокрасная, солнце поднималось из-за облаков на горизонте и сверкало на росинках, покрывавших всходы ячменя и пшеницы. По крестьянской привычке, Ван-Лун нагнулся посмотреть колосящиеся всходы; колосья были еще пустые и ждали дождя. Он втянул воздух и тревожно посмотрел на небо. По темным, тяжело двигающимся облакам видно было, что собирается дождь. Он купит курительную палочку и поставит ее в маленьком храме богу Земли. В такой день можно это сделать.
Он шел полями по извилистой и узкой тропинке. Впереди поднималась серая городская стена. За воротами в этой стене, через которые он пройдет, стоит большой дом Хуанов, где с самого детства живет в рабынях его будущая жена. Некоторые говорят: "Лучше жить одному, чем взять в жены рабыню из знатного дома". Но когда он сказал отцу: "Разве у меня никогда не будет жены?" - отец ответил:
- Свадьба по теперешнему времени обходится дорого, а все женщины еще до замужества требуют золотых колец и шелковых платьев, так что бедняку только и остается, что жениться на рабыне.
Его отец тогда же собрался и пошел в дом Хуанов и спросил нет ли у них лишней рабыни.
- Только не из слишком молоденьких и, главное, не из очень красивых, - сказал он.
Ван-Луну было тяжело, что она будет некрасива. Было бы хорошо иметь красивую жену, чтобы другие мужчины поздравляли его и завидовали. Отец, видя его недовольное лицо, закричал:
- А на что нам красивая женщина? Нам нужно, чтобы женщина смотрела за домом, рожала детей, работала в поле, - а разве красивая женщина будет все это делать? У нее на уме будут только наряды. Нет, нам красивых женщин не нужно. Мы крестьяне. А кроме того, где это слыхано, чтобы хорошенькая рабыня оставалась девушкой? Все молодые господа досыта наиграются с ней. Лучше быть первым с безобразной женщиной, чем сотым с красавицей. Не думаешь ли ты, что твои крестьянские руки понравятся красивой женщине больше, чем нежные руки богача, и что твое загорелое лицо покажется ей лучше, чем золотистая кожа тех, кто брал ее для удовольствия?
Ван-Лун знал, что отец говорит правду, тем не менее ему пришлось пережить внутреннюю борьбу со своей плотью. Потом он сказал резко:
- Я не женюсь на ней, если она рябая или с заячьей губой.
- Посмотрим, есть ли из чего выбирать, - отвечал отец.
Женщина оказалась не рябая и не с заячьей губой. Это было ему известно, но это было и все. Они с отцом купили два серебряных золоченых кольца и серебряные серьги, которые отец отнес к хозяину женщины в знак помолвки. И больше Ван-Лун ничего не знал о своей будущей жене. Разве только то, что сегодня он может пойти за ней и привести ее.
Он вошел под прохладные и темные своды городских ворот. Мимо ворот целый день сновали водоносы, везя тачки, нагруженные большими кадками воды, и вода плескалась из кадок на каменные плиты. Под воротами, пробитыми в толстой стене, сложенной из кирпича и глины, всегда было сыро и прохладно, - прохладно даже в летний день. И продавцы дынь раскладывали на каменных плитах свой товар - дыни, разрезанные пополам, утоляющие жажду своей сочной и прохладной мякотью. Дынь еще не было, время для них еще не пришло, но корзины мелких и жестких зеленых персиков стояли вдоль стен, и продавцы выкрикивали:
- Первые весенние персики, первые персики! Покупайте и ешьте, очищайте ваши желудки от зимней отравы!
Ван-Лун подумал: "Если она их любит, я куплю ей пригоршню, когда мы пойдем обратно".
Ему трудно было представить себе, что, когда он снова пройдет под этими воротами, позади него будет итти женщина.
За воротами он свернул направо и через минуту очутился на улице цырюльников. Раньше него пришло немного народу: несколько человек крестьян, которые привезли овощи накануне ночью, чтобы продать их рано утром на рынке и вернуться к полевым работам. Всю ночь они дремали, дрожа от холода и согнувшись над своими корзинами, а теперь эти корзины стояли пустыми у их ног. Ван-Лун свернул в сторону, чтобы его не узнали, потому что сегодня он не хотел слышать обычные шутки. По всей улице длинными рядами стояли цирюльники за своими столиками, и Ван-Лун подошел к самому дальнему и сел на стул, сделав знак цырюльнику, который стоял, болтая с соседом. Цырюльник сейчас же подбежал и налил воды в медный тазик из стоявшего на жаровне чайника.
- Начисто побрить? - спросил он деловито.
- Да, голову и лицо, - ответил Ван-Лун.
- Уши и ноздри прочистить? - спросил цырюльник.
- А сколько за это нужно доплачивать? - осторожно осведомился Ван-Лун.
- Четыре медяка, - сказал цырюльник, начиная полоскать черную суконку в горячей воде.
- Я дам тебе два, - сказал Ван-Лун.
- Тогда я прочищу одну ноздрю и одно ухо, - быстро возразил цырюльник - Которое хочешь, левое или правое? - Он скроил рожу, глядя на соседа-цырюльника, и тот расхохотался.
Ван-Лун заметил, что попал в руки к шутнику, и, безотчетно ставя себя ниже его, как и всегда при встрече с горожанами, хотя бы это были цырюльники и вообще невысокого полета люди, он ответил:
- Как хочешь, как хочешь…
Он покорно дал цырюльнику мылить себя, тереть и брить, и так как тот был щедрый малый, то без добавочной платы ловкими шлепками по плечам и спине размял ему мускулы. Брея Ван-Луна, он так отозвался о его наружности:
- Парень был бы неплох, если бы остригся. Теперь новая мода - обрезать косы.
Его бритва ходила так близко от небритой макушки Ван-Луна, что тот закричал:
- Нет, нет, мне нельзя стричься, не спросившись у отца!
И цырюльник засмеялся и оставил в покое его макушку. Побрившись и отсчитав деньги в сморщенную от воды ладонь цырюльника, Ван-Лун на мгновенье пришел в ужас. Какие траты! Но идя по улице и ощущая свежий ветер на чисто выбритой коже, он сказал себе: "Ведь это только раз в жизни!"