Распоряжение свыше
- Ничего не могу поделать, это от меня не зависит, распоряжение свыше…
Когда начальник Департамента печати и пропаганды, сообщив Ледерману, что журнал запрещен и он ничем не сможет ему помочь, выразительно развел руками, тот не захотел признать себя побежденным и решил обратиться непосредственно к полковнику Сампайо Перейре. Приказ исходил от него, только он может его отменить. ("У тебя не все дома, Сэм, ты до смерти будешь верить в чудеса", - скажет Да, качая кудрявой каштановой головкой.)
"Наш доморощенный Геббельс - настоящая скотина, - так отозвался начальник ДПП о полковнике, а потом, отдавая ему должное и обнаруживая некоторый страх, добавил: - Но скотина кровожадная. Будь осторожен, смотри, как бы он тебя не засадил". Ледерман вспомнил дни, проведенные в подвале политической полиции, куда попал в прошлом году во время облавы. По случаю вторжения немецких войск в Прагу были арестованы сотни людей. В камеру, рассчитанную на двадцать человек, набили больше пятидесяти; они спали вповалку на голом и мокром цементном полу, раз в день получали отвратительное пойло, ни разу не умывались и задыхались от смрада: вместо всех благ комфорта им был предоставлен жестяной бак из-под керосина. Кроме того, им были отлично слышны крики тех, кого пытали в соседних камерах… Однако неприятное воспоминание не охладило пыл Ледермана: как-никак он - политический репортер крупной еженедельной газеты, поддерживает связи с влиятельными людьми… Он пробьется к полковнику.
- Пожалуйста, имей в виду, что по нынешним временам освободить тебя из каталажки будет очень непросто, - сказал ему на прощанье начальник ДПП.
Поразительный все-таки тип этот начальник Департамента: верой и правдой служит правительству на таком важном посту, а сам питает тайные, но очевидные симпатии к Англии и Франции, заступается за скомпрометированных журналистов вроде Ледермана, который был редактором ежемесячника "Перспектива", последнего из органов левой печати, зарегистрированных в Департаменте, и в конце концов запрещенного как и все остальные.
Полковник ведет тотальную войну и критикует развитие современной живописи
Двуличие начальника Департамента печати и пропаганды доказывает, что Новое государство, основанное на принципах нацизма, вовсе не так монолитно, как хотелось бы полковнику Перейре: кое-где в государственном аппарате еще гнездятся недобитые либералы. Но ничего, уже близок день, когда в органах власти останутся лишь пламенные патриоты, горячие приверженцы сурового режима, ничем не запятнанные арийцы. Близок великий день полной победы, когда полетят головы и прольется искупительная кровь… Полковник стоит возле карты Европы и вдохновенно декламирует:
- Мы уничтожим всех врагов - всех до единого! Нам чужда жалость! - Глаза-буравчики впились в Ледермана. - Жалость присуща слабым. Жалость - признак упадка. - Чуждый жалости полковник передвигает флажки на карте: теперь они воткнуты вплотную к франко-испанской границе. - Первый этап войны завершается блестящей победой. Нам принадлежит вся Европа. Под гениальным предводительством фюрера мы водрузим наши знамена на вершинах Пиренеев. В Испании нас ждет славный генералиссимус Франко, в Португалии - мудрый доктор Салазар.
Эта сводка читалась в начале беседы, и Ледерман не унывал. Прежде чем просмотреть гранки - "материал совершенно нейтральный", уверял журналист, - полковник решил доказать ему, что какая-либо оппозиция к нацизму бессмысленна, и повел речь о тотальной и молниеносной войне. Но, несмотря на танки и пушки, истребители и бомбардировщики, несмотря на число убитых и пленных, несмотря на концлагеря и лагеря уничтожения, несмотря на знамена со свастикой, журналист не терял надежды на благоприятный исход своего дела: неужели этой махине может хоть в чем-то помешать маленький журнальчик, где будут печататься репортажи, осторожные обозрения на международные темы - например, об американском "Новом курсе", - стихи и рассказы?… Журналист внимательно слушает и не противоречит полковнику, который с воодушевлением рисует картины грядущих триумфов, неминуемого разгрома Великобритании, потом… Короткая пауза подчеркивает важность сообщения, полученного, быть может, из первых рук - из ставки фюрера.
- А потом придет очередь Советской России. У наших бронированных дивизий, - "наших" прозвучало очень непринужденно: разве не является Бразилия естественным союзником третьего рейха в Латинской Америке? - прогулка по степям займет не больше одной-двух недель… Россия исчезнет, и коммунизм будет выкорчеван с нашей планеты!
Покорив Советский Союз и освободив мир от коммунизма, воинственный и довольный собой полковник сел в свое кресло. Он бросил победительный взгляд через стол - через линию фронта, - чтобы насладиться зрелищем поверженного в прах врага, и с удивлением отметил, что жалкий иудей вовсе в прах не повержен. Издевательская улыбка змеилась по его гнусным губам, в голосе звучала насмешка:
- Неужели, господин полковник, вам хватит недели? Учтите, территория России довольно обширна… Наполеон…
- Молчать!
Сверлящий взгляд стал недоверчивым и недоброжелательным, полковник сдвинул брови. Самуэл спохватился, но было уже поздно, ("Ах, Сэм, наживешь ты себе беду с твоим характером", - скажет Да, целуя его глаза.) После тягостного молчания полковник придвинул к себе гранки и, едва перелистав их, взорвался:
- Какой цинизм! Каждая строка источает яд. - Он просмотрел заголовки статей, фотографии, бегло прочел навыборку несколько заметок. - Латифундии, наследие феодализма, разбой - старая марксистская песня, вы посмеете это отрицать? Фотоснимки фавел и негров… В Рио больше нечего снимать? В городе перевелись белые люди?
- Это репортаж о самбе, - попытался объясниться Самуэл.
- Молчать, я сказал! Та-ак… "Современное искусство"! Набор непристойностей, утеха вырожденцев! Фюрер с присущей ему гениальностью запретил эту мерзкую мазню. Она способна лишить нацию мужественности - недаром опозоренная Франция превратилась в страну женоподобных существ.
Эти "ню", исполненные мощи и яростной энергии, оскорбляют тонкий вкус пылкого полковника - отвращение его неподдельно, негодование искренно. Полковник Перейра ценит изображения обнаженной натуры, "но лишь когда они по-настоящему художественны, написаны с вдохновением и чувством".
Самуэл, воспользовавшись неожиданной атакой на живопись, оправился от испуга и решил возобновить диалог. Но не тут-то было: полковник совсем взбесился - даже зарычал от ярости, увидев напечатанный на всю полосу портрет президента Соединенных Штатов Америки Франклина Делано Рузвельта.
- Это еще что такое?
- Это, господин полковник, президент…
- Президент? Еврей на жалованье у международного коммунизма! Делано - это еврейское имя, разве вы не знаете? Нет? А мы вот знаем!
Он с негодованием оттолкнул от себя лист, с которого улыбался ненавистный политикан, и придвинул последнюю пачку корректуры. Однако возмутиться стихотворением Антонио Бруно "Песнь любви покоренному городу" полковник не успел, потому что зазвонил телефон - особый, секретный, предназначенный для самых важных и спешных сообщений, телефон, номер которого известен лишь очень немногим. Полковник отложил гранки и снял трубку; он еще не пришел в себя: глаза горели, голос срывался. Очень скоро, впрочем, он успокоился и принял свой обычный вид; голос опять стал звучным, уверенным, а кроме того, вежливым, почтительным, чуть ли не льстивым. "Наверно, звонит кто-нибудь не меньше военного министра", - подумал журналист.
Академик Лизандро Лейте, видающийся юрист и верный друг
Он ошибался, Это был не военный министр, и вообще не министр, и даже просто не военный. На другом конце провода потел и задыхался тучный человек с львиной гривой волос - академик, дезембаргадор и профессор коммерческого права Лизандро Лейте. Обладателю всех этих титулов и званий стоило большого труда раздобыть секретный номер телефона.
- Полковник, сегодня утром умер Антонио Бруно. Я был в суде, поэтому узнал об этом только что.
Полковник, услыхав эту скорбную весть, открывающую перед ним широчайшие горизонты, не смог удержаться от восклицания и подавить улыбку. Но тут же спохватился, собрался, притушил улыбку, несовместимую с выражением скорби, которого требовало печальное (вовсе даже не печальное!) известие.
- Антонио Бруно? Умер?
- У нас появилось вакантное место, полковник!
- Какая потеря для нашей словесности!.. Какая невосполнимая утрата! Выдающийся талант…
- Да, да, поэт божьей милостью… - прервал Лизандро Лейте эту напыщенную надгробную речь. Он не для того терпел грубости неведомых сержантов и капралов, которые отказывались соединить его с кабинетом полковника, не для того выворачивался наизнанку, доставая номер его личного и секретного телефона, чтобы теперь выслушивать банальности. - Мы не на заседании Академии, приберегите эти красоты для своей речи, полковник.
- Какой речи?
- Открылась вакансия! - Академик произнес эти слова с пафосом, словно дарил полковнику нечто редкое и бесценное. Нет, он предпринял все эти усилия не только для того, чтобы сообщить полковнику о смерти своего коллеги по Академии, поэта Антонио Бруно. Лизандро Лейте давал своему прославленному собрату и другу возможность стать одним из "бессмертных", членом Бразильской Академии. Но действовать надо немедля, нельзя терять ни минуты. Ни минуты! - повторил он.