- У тебя сейчас нет болей в сердце? А рука не беспокоит?
Нет, у него уже ничего не болит.
- Как бы эта сегодняшняя история не стала известна в Бордо... Молодой Курреж не может, а?..
- Он туда не ездит. Спи... я погашу свет.
Она села в темноте на кресло и не двигалась, пока не послышался спокойный храп. Тогда она вышла и направилась к себе в комнату, замешкалась перед неплотно закрытой дверью к Бертрану, не устояв, толкнула ее и, едва переступив порог, услышала запах табака, человеческий запах. Она пришла в ярость: "Надо же было так потерять голову, чтобы впустить сюда этого..." Она открыла окно, вдохнув рассветный холодок, на какое-то мгновенье стала на колени у кровати; губы ее шевелились, она прижалась лбом к подушке.
XII
Как некогда двухместная карета с мутными от дождя стеклами везла отца и сына по улицам предместья, так и теперь такси увозило доктора и Раймона, обменявшихся поначалу не большим количеством слов, чем в те забытые утренние часы. Но то было молчание иного рода: Раймон держал за руку старика-отца, слегка привалившегося к нему, и говорил:
- Я не знал, что она вышла замуж.
- Они никому не сообщили, по крайней мере, я так полагаю, я надеюсь... Во всяком случае, мне не сообщили.
Говорят, на оформлении брака настаивал молодой Ларуссель. Доктор привел остроту Виктора Ларусселя: "Я заключаю морганатический брак". Раймон проворчал: "Это чудовищно!" В серых лучах рассвета он наблюдал украдкой лицо отца, лицо обреченного, видел, как тот шевелит бескровными губами. Это застывшее лицо, эта каменная маска испугали его, и он произнес первую пришедшую на ум фразу:
- Как поживают наши?
Все поживали хорошо. Нельзя не восхищаться Мадленой, - сказал доктор, - она живет только ради дочерей, руководит ими в житейских делах, плачет втихомолку и вообще показала себя достойной героя, которого потеряла. (Доктор никогда не упускал случая похвалить зятя, убитого в Гюизе, и воздать ему должное, он упрекал себя в том, что не распознал его достоинств; а между тем сколько людей во время войны погибли смертью, которая им не подобала.) Катрин, старшая дочь Мадлены, просватана за Мишона, третьего сына в этой семье, ждут, пока ей исполнится двадцать два года, чтобы объявить о помолвке.
- Только никому не говори.
Это наставление он произнес тоном своей жены, но Раймон ничего не ответил: "Кого это здесь может интересовать?" Доктор вдруг замолчал, словно его пронзила острая боль. Молодой человек занялся вычислениями: "Ему шестьдесят девять или семьдесят лет... Можно ли в таком возрасте еще страдать от любви, к тому же после стольких лет разлуки?" Он ощутил боль от собственной раны и испугался; нет, нет, это скоро пройдет. Ему вспомнилось, что часто твердила одна из его любовниц: "Когда мне приходится страдать от любви, я сворачиваюсь калачиком, я жду, я уверена, что человек, из-за которого мне хочется умереть, завтра, быть может, не будет значить для меня ничего; виновника стольких моих страданий я впредь даже не удостою взглядом; как ужасно любить и как постыдно разлюбить..." Однако этот старик исходит кровью уже семнадцать лет: при такой жизни, как у него, строго размеренной, отданной долгу, страсть держится годами, замыкается в себе; она не растрачивается, гниет, выделяет яд и разъедает живой сосуд, в котором заключена.
Они обогнули Триумфальную арку; между чахлыми деревьями Елисейских полей текло черное шоссе, как река в Эребе.
- Я думаю, что скоро покончу со случайными заработками. Мне предлагают место на одном предприятии - на цикорной фабрике. Через год обещают пост управляющего.
Доктор ответил рассеянно:
- Я очень рад, мой мальчик... - И вдруг: - А как вы познакомились?
- С кем?
- Ты знаешь, о ком я говорю.
- О товарище, который предлагает мне это место?
- Да нет, о Марии.
- Это дело давнее: когда я был в последнем классе, мы, кажется, перекинулись несколькими словами в трамвае.
- Ты мне об этом ничего не говорил. Однажды ты рассказывал - я это помню - что какой-то приятель показал ее тебе на улице.
- Может быть... Через семнадцать лет я уже точно не помню... А, да! Как раз на другой день после этой встречи она и заговорила со мной - вот-вот, она спрашивала, как ты поживаешь, - она знала меня в лицо. Впрочем, я думаю, что сегодня вечером, если бы ко мне не подошел ее муж, она бы обдала меня презрением.
Казалось, доктора это успокоило, он прикорнул в углу, бормоча: "Впрочем, что это может значить для меня?" Он махнул рукой, потом разгладил ладонями лицо, выпрямился и, сев вполоборота к Раймону, постарался отвлечься от этих мыслей и всецело сосредоточиться на делах сына:
- Как только ты займешь прочное положение, сынок, женись.
И так как Раймон расхохотался, запротестовал, старик снова обратился к самому себе, снова заговорил о своем.
- Ты не можешь себе представить, как это хорошо - жить в гуще семьи... Да, да! Несешь на себе тысячи забот о других; эти тысячи уколов оттягивают твою кровь от сердца, понимаешь? Они отвлекают нас от нашей потаенной боли, нашей глубокой внутренней боли, становятся необходимыми для нас... Видишь, я хотел дождаться окончания конгресса, но это сильнее меня: я уеду сегодня восьмичасовым поездом... Самое важное в жизни - это создать себе убежище. Надо, чтобы в конце, как и в начале, нас выносила женщина.
Раймон процедил сквозь зубы: "Спасибо! Лучше сдохнуть..." Он смотрел на высохшего старика, изглоданного страданиями.
- Ты не можешь себе представить, какую защиту я обрел среди вас. Жена, дети - все это окружает, стесняет нас, оберегает от натиска желаний. Вот ты, хотя ты со мной почти не разговаривал, - это не упрек, дорогой мой, - ты никогда не узнаешь, сколько раз в минуту, когда я уже готов был поддаться сладостному и, быть может, преступному побуждению, я чувствовал у себя на плече твою руку, и это помогало мне опомниться.
Раймон пробурчал: "Что за безумие считать, будто существуют запретные радости!" Вслух он сказал:
- Ах, мы с тобой сделаны из разного теста: я быстро разорил бы свое гнездо.
- А думаешь, я не причинял страданий твоей матери? Не такие уж мы разные: сколько раз я мысленно разорял свое гнездо!.. Ты ничего не знаешь... Не спорь; быть может, несколько неверностей не так омрачили бы ее счастье, как та измена в мечтах, которую я совершал в течение тридцати лет. Я хочу, чтобы ты знал, Раймон: ты навряд ли был бы худшим мужем, чем я... Да, да! Я развратничал в мечтах - разве это лучше, чем действительный разврат? И посмотри, как мне теперь мстит твоя мать: избытком заботы. Теперь ее назойливость мне просто необходима... Она не щадит себя, печется обо мне денно и нощно, ах, моя смерть будет блаженной! С прислугой теперь плохо; нынешние слуги, говорит она, совсем не похожи на прежних: мы не смогли найти замену Жюли. Ты еще помнишь Жюли? Она уехала к себе в деревню. Так вот, твоя мать сама заменяет всех, мне иногда приходится ей выговаривать за это: она не боится сама подметать, натирает паркет...
Он на секунду замолчал, потом умоляюще закончил:
- Не оставайся один!
Раймон не успел ответить; такси остановилось возле "Гранд-отеля", надо было выйти, расплатиться.
У доктора едва оставалось время уложить вещи.