Кого привезли в торбе
В тот день я почти не вставал на ноги, припоминал все, что случилось. Наконец на память пришли оскорбления, которые выкрикивала рассвирепевшая Кызларбеги. Одно в особенности запомнилось, потому что было непонятным: "Выродок того, которого в торбе привезли". Что это означало? Я сперва размышлял про себя, потом решился спросить у деда, который подолгу сидел у моего изголовья, вздыхал, утешал, принимался сказки рассказывать:
- Дедушка, а кого это у нас в торбе привезли? Тетка Кызларбеги мне тогда кричала…
В доме были только мы с дедом - мама ушла за травой, сестренка под навесом ткала палас. Никто больше не слышал моего вопроса - и очень хорошо, потому что дед сразу переменился в лице, стал озираться по сторонам. Я ждал ответа, вглядываясь в его лицо, и видел, как у него покраснели веки. Неужели заплачет дедушка?! Видно было, что говорить ему очень не хочется.
- Ягненочек мой… - дед задумчиво погладил длинную седую бороду, помолчал. - Право, не стоит обращать внимания… Болтает глупая, злобная баба, что не ум взбредет… Пустяки все это! Давай-ка вот я тебе сказку еще расскажу. Интересную! Про журавля.
Сказка и в самом деле оказалась интересной, и прежде я ее не слыхал. Только не шла она мне на ум в тот раз. Почему дед не хочет объяснить насчет торбы? Что-то здесь скрывается необычное… И не хочется огорчать дедушку. Но желание разгадать тайну еще сильнее.
Скоро я оправился, стал вставать. Побои, перенесенные страданья быстро забылись. А вот оскорбительные, загадочные слова Кызларбеги памятны, не идут из головы.
Недели через три я уже выбегал на улицу поиграть с мальчишками. Потом, еще неделю спустя, встал однажды рано утром и почувствовал себя совершенно здоровым. Умылся, говорю маме:
- Не ходи сегодня за травой для коровы. Я отведу ее попастись.
- Хорошо, сынок, - согласилась мать. - Только уж не дерись больше ни с кем, как в прошлый раз…
Я обещал постараться. И погнал корову за аул, к озерцам. Снова встретил своих товарищей, ребятишек, мы искупались все вместе, потом затеяли игру в альчики. К счастью, Курбан возле нас не появлялся. Я и после обеда в тот день выгонял корову пастись. Солнце уже совсем низко опустилось, когда я пригнал корову домой во второй раз. Поужинали втроем: я, мама и дедушка. Отец с сестренкой где-то у родственников задергались.
После ужина дед, захватив чайник чаю, отправился к себе в мазанку, мать стала стелить в кибитке постель. А я увязался за дедом. Он сел под навесом, стал нить чай маленькими глотками. Я сидел и молча глядел на небо. Вставала луна, прохладный ветерок шелестел листьями урюка, доносился аромат цветов. Звезды, мерцая, горели на небе. Казалось, тысячи серебряных монеток нашиты на громадный полог из темно-синего бархата. Я издали наблюдал за дедом: он отхлебывал чай из пиалы, а сам, не отрываясь, глядел на небо. "Может, дедушка хочет отыскать свою звезду?" - подумалось мне. Я слыхал, будто своя звезда есть у каждого человека. Но как ее узнать?..
Мне показалось, что у деда в эти минуты очень хорошее настроение: он, видимо, с особым удовольствием, в полной тишине, в одиночестве, пил чай глоток за глотком, в задумчивости поглаживал кошку, прилегшую у его ног. Но если я опять попрошу ею рассказать о том, "которого в торбе привезли"?
- Дедушка… - тихонько окликнул я. Он опустил пиалу, прислушался, глянул в мою сторону.
- Нобат? Верблюжонок мой, ты все не спишь?
А я уже подбежал к нему, взобрался на супу, прижался к его теплому боку:
- Дедушка… Ну расскажи о том… помнишь, Кызларбеги в тот раз меня ругала…
Горестно вздохнул дед, молчал долго, тягостно. Я сразу пожалел, что огорчил старика, да уж поздно было жалеть. Наконец он заговорил - сперва с трудом и неохотой, запинаясь. Понял, видно: все равно я не отступлюсь.
- Ох, ладно уж… расскажу… Не думал я, что вспоминать придется про все это… Да… Видишь, Нобат, внучек, родился-то я не в здешних местах, а далеко-далеко отсюда… Там и предки мои жили, там и похоронены… Места те совсем непохожи на здешние: тут вон все равнина, пески да степь, а там, брат, горы. Высоченные горы кругом! И река тоже есть. Неширокая, но быстрая, и вода в ней прозрачная, холодная. Называется река - Сумбар. Уж как давно это было, будто во сие видел… Горы, а у подножья - наш аул. По горам деревья растут, высокие, - все больше орех. Целые ореховые леса, если чуть подальше отойти. Воздух там мягкий, часто ветерок прохладный дует. Летом не очень жарко, а зимой морозов не бывает никогда. Снег порой выпадает, да сразу же весь и растает. И трава зеленая круглый год, листва не опадает в садах… Зеленые сады, а между ними серебряной лентой - Сумбар.
В горах звери водятся, и жители аула - почти все охотники. Часто уходил в горы на охоту и мой отец. Когда я подрос, он и меня стал брать с собой. Сколько мы с ним тогда исходили ущелий, сколько полазили по дальним склонам! Устраивали засады у водопоев, на уединенных тропках… Ну, бывало, что и с пустой сумкой домой возвращались. Отец тогда становился мрачнее тучи, слова не вымолвит всю дорогу до дому. А если с добычей идем - отец песни пел, я тоже что-нибудь от радости кричал… В горах весело: крикнешь - эхо отзывается. Мне долго казалось - кто-то передразнивает нас, притаившись в зарослях на другой стороне ущелья. Хорошо в горах - красота кругом, безлюдье, приволье!..
Я рос единственным ребенком в бедной семье. Отец и мать были уже в летах - ему пятьдесят, ей больше сорока. До меня у них рождались дети, да все умирали. Вот они и дрожали надо мной, видели во мне последнюю свою надежду, продолжателя рода… Случалось, когда я поменьше был, отец уходит куда-нибудь надолго и матери наказывает:
- Береги нашего сыночка. Глаз не спускай, чтоб ни на шаг от тебя!
Мать и старалась. А если самой нужно отлучиться, отводила меня к соседу. Там было много ребятишек, и над всеми надзирала мать хозяина, старушка по имени Донди. Она сказки умела рассказывать, а нам, ребятне, только бы слушать. Да, миновало с тех пор уже целых семьдесят лет!
Так-то и в последний раз, последний день в родном ауле, помню, слушал я сказки бабушки Донди.
Стояла зима. Горы в холодном тумане, то морозит, то примется накрапывать дождь. Накануне вечером отец вернулся поздно, усталый, промокший - работал у бая в соседнем ауле. Поужинали мы, огонь потушили, сразу спать. И наутро поднялись на заре - снова туман, пасмурно, сыро. Только стали завтракать, к дверям кибитки парень с другого конца аула:
- Ночью умер Сеидкули…
Проговорил, постоял у двери. В кибитку не заходит, и мы не приглашаем: обычай такой.
Отец торопливо допил чай, поднялся:
- Пойду. Человек бедный, родственников нет, нужно помочь с похоронами. А ты управишься - тоже приходи. Его, - на меня кивнул, - к соседу отведешь, пускай с бабушкой посидит.
Кетмень на плечо - и вон из дому. А вскоре и мы тоже. Мать привела меня к старухе Донди, та посетовала:
- Ох, ох! Всякому свой час… Трудно же придется бедняжке вдове с ребятами малыми. Ну, иди, голубушка, успокой ее. А за сына не тревожься.
Ушла мать. Не думал я в ту минуту, что больше уж не суждено мне увидеть ее.
С утра бабушка Донди сказками нас позабавила.
Сперва про верного бычка, который своего хозяина спас от гибели. Потом стала вспоминать былое - войны, набеги. Притомилась старая, говорит нам:
- Идите, ребятки, поиграйте на дворе. А я вздремну.
Только мы из кибитки - а там топот коней, звон оружия, чужие грубые голоса. Мы так и обмерли, хоть не понимаем, что произошло… Туман еще гуще прежнего, а из тумана - тени всадников вырастают, надвигаются на нас. Чужие! И уже одни, другой соскакивают на землю с коней, хватают нас, ребятишек, - и в кибитку. Бабушка поднялась - только руками всплеснула:
- Аллах всемогущий!.. Детей, детей-то пожалейте, окаянные!..
- Молчи, старуха, - прикрикнул на нее один из чужаков с черными усами, торчащими, словно у кота. Но бабушка Донди проворно вскочила на ноги, зубами впилась усатому в руку, чтобы внучка своего отбить. Тот выхватил саблю да рукояткой по темени хватил ее. Охнула старушка, обмякла, грохнулась наземь, на ковер… А в кибитку их уж набилось, верно, с десяток. Потрошат дундуки, ковры свертывают. Торопятся - наших-то никого поблизости, все на похороны подались. Но трусят чужаки. Вьючат на коней награбленное, нас, четверых детишек, усаживают, со связанными руками. Это называлось - аламан, разбойничий набег на чужой аул, чтобы ограбить, угнать людей в рабство. Первый раз в моей недолгой жизни приключилась такая напасть - и сразу на мою голову…
Меня вскинули на коня, один из чужаков левой рукой обхватил за поясницу. Тронулись. Аламанщики стараются не шуметь и нам грозят кулаками: "Ш-ш-ш!..". Мы и без того напуганы. Только один из внучат бабушки Донди, самый маленький, никак не может успокоиться - визжит от страха, ничего не понимает.
- Молчи! Прикончу сейчас! - шипит чужак, ножом ему грозит. А усатый, что бабушку по голове стукнул, тут как тут:
- Что ты над ним дрожишь? Выдаст всех… Не брат же он тебе. Сверни шею - и конец…
- Сердца у тебя нет, что ли? - вполголоса вступился еще один. - Малыш ведь…
- Нету сердца! - рявкнул усатый. Глаза кровью налились. Потянулся он с коня, схватил малыша - его новый "хозяин" и моргнуть не успел, - стиснул ему шею…
Я в ужасе зажмурил глаза… А когда раскрыл, мальчика уже не было видно, только лениво переругивались двое разбойников… У меня перед глазами до сих пор стоит этот малыш, дрожащий, несчастный…