На пороге возмездия
Только в апреле двадцатого года я наконец добрался до Ташкента. Ехал всю дорогу один. Группа товарищей из Москвы, военных и партийных работников, отправилась еще тогда же, осенью, как только освободился путь. Мне все-таки пришлось задержаться в Петрограде, пока не были отброшены белые банды и британские корабли на Балтике.
В самом деле, нелегко оказалось мне уехать. Ведь я по всем документам считался Богдановым Николаем, сыном петербургского рабочего. Александр Осипович полагал, что к землякам я должен прийти как сын своего народа, обогащенный опытом рабочей жизни, военной службы, революции. Пришлось нам с ним всю нашу историю изложить не раз устно и на бумаге. Потом мне выдали новые документы, теперь уже на имя Гельдыева Нобата Гельдыевича. После врачебного осмотра вновь зачислили на военную службу. И направили в распоряжение командующего Туркестанским фронтом, на укрепление национальных частей Красной Армии как "фронтовика с командным и боевым опытом, политически проверенного, грамотного". Так говорилось в письме губвоенкомата, которое было со мной.
Грустным и трогательным вышло прощание с милыми стариками. Александр Осипович один проводил меня на Николаевский вокзал. Поезд уходил под вечер. В последний раз мы молча обнялись.
- Будь верен рабочему делу, Коля! - проговорил он на прощанье. Оба мы не скрывали слез.
…Долго-долго тащился от Москвы поезд из разномастных вагонов всех классов - желтого, синего, зеленого цвета. Людей - битком набито. На продолжительных стоянках пассажиры нередко после перебранки с машинистом, который отказывался дальше вести поезд, сама принимались таскать к паровозу дрова и воду ведрами. После этого состав медленно трогался, паровоз то и дело свистел, отставшие пассажиры бежали вслед, прыгали на подножки вагонов. Недели две мы плелись до Оренбурга.
Стоял март, в России еще лежали снега, а здесь уже дул теплый ветер с юга. Я ехал в вагоне, состоявшем из четырехместных купе, двери которых были выломаны. Пассажиры часто менялись. Иногда попадались красноармейцы или рабочие из Петрограда - эти жадно расспрашивали меня о своем родном городе. Туркестанцы стали садиться только от Оренбурга.
Вот, наконец, сделалось совсем тепло - проехали Аральское море. Теперь на станциях стали продавать рыбу, и связками сушеной рыбы топили паровоз. Здесь уже слышалась казахская и узбекская речь, во мне признали туркмена, заговаривали. Я рассказывал о себе скупо - так посоветовали в Питере, в губвоенкомате.
Поезд прибыл в Ташкент поздним вечером. Станционный комендант объяснил, что штаб фронта - в крепости, в самом центре города, куда нужно ехать трамваем, и лучше переночевать на вокзале. Я отправился в садик напротив, там и подремал, сидя на скамейке и накинув шинель на плечи. Было тепло, сухо. Площадь перед вокзальным зданием гудела от голосов множества людей.
Утром, едва только показался краешек ташкентского горячею солнца, я в полуразбитом трамвае доехал до крепости. У ворот проверили документы, и одни из ка-раульных красноармейцев отвел меня в двухэтажное кирпичное здание с высокими окнами. Здесь было много командиров; они торопливо сновали из одной двери в другую, держа в руках папки, портфели.
- Сюда, - показал мой провожатый на одну из дверей, обитую черной клеенкой. - Представишься товарищу Благовещенскому, начальнику строевого отдела штаба фронта. А дальше - сам не робей!
Он подмигнул на прощанье и скорым шагом удалился. Я осторожно приоткрыл дверь:
- Разрешите?
- Входите, голубчик, пожалуйста, - послышался слегка дребезжащий голос, очевидно принадлежащий доброму и очень вежливому старику. Так оно и оказалось. За широким столом, обитым коричневой кожей, сидел костлявый узкоплечий пожилой мужчина с приветливым морщинистым лицом и длинной, похожей на моток пряжи, желто-белой бородой. Синие глаза его ласково и внимательно разглядывали меня поверх очков в оловянной оправе. Хозяин стола был одет в поношенный, прекрасно сшитый китель, перекрещенный новенькими ремнями. "Наверное, генерал бывший", - мелькнуло у меня в голове.
- Товарищ начальник строевого отдела, - откозыряв, начал я громко и отчетливо, как учили меня еще в запасном полку на Охте, - краском из резерва Гельдыев по наряду Петроградского губвоенкома прибыл в ваше распоряжение…
- Здравствуйте, здравствуйте, дорогой! Все знаю про вас, уже который месяц телеграмма получена, - прервал он меня, легко поднялся со стула и оказался высоким и стройным. - Здравствуйте, поздравляю с прибытием! - он протянул мне руку. Мы поздоровались. Крепкой оказалась рука у старого штабиста. Я отдал ему свое предписание и пакет с сопроводительным письмом.
- С дороги умаялись, не так ли? - продолжал он, усаживаясь на место и мне указывая на стул возле окна. - Пожалуйста, садитесь. Как чувствуете себя?
- Спасибо, - я осторожно присел на краешек стула. Что-то располагающее, прямо отеческое было в этом человеке, с его совсем не начальственным тоном и добрыми глазами. "Неужели генералом был? - опять подумалось мне. - Хороший человек и, должно быть, уважаемый".
- Надеюсь, здоровье теперь не подведет. Из-за него столько лет не брали на военную службу. Вы ведь фронтовик еще с германской? Были ранены? Ну-ка, голубчик, расскажите, да не стесняйтесь.
Я рассказал. Благовещенский умел слушать внимательно, не прерывал, подбадривал редкими кивками.
- Ну вот и прекрасно, - проговорил он, когда я упомянул, что мне рекомендуется туркестанский климат. - Пока отдохните в Ташкенте, с товарищами познакомьтесь. Затем в Самарканд. Там формируем новые национальные части. Насчет военной тайны вы, товарищ Гельдыев, конечно, не новичок… Создается полк, в основном из жителей Бухарского эмирата. Нужны командиры подразделений. Вот что вас ожидает.
- Значит… с эмиром кончать?! - Я не мог сдержать нежданно нахлынувшей радости, не заметил, как вскочил со стула.
- Молодой человек, волноваться не следует, - он покачал головой. - Догадка ваша верпа. О дальнейшем узнаете после встречи с командующим товарищем Фрунзе. Послезавтра, в десять ноль-ноль, жду вас тут, у себя. А пока… - он что-то написал на уголке моего предписания, - пойдете устраиваться в общежитие комсостава. Гостиница "Регина", Ирджарская улица. Недалеко, миновать только базар. Ташкента вы ведь не знаете? Зайдите, голубчик, в соседнюю комнату, к адъютанту строевого отдела. Отмстите прибытие, там вам расскажут, как добраться. Итак, до послезавтра. Отдыхайте, готовьтесь! - он снова поднялся, протянул мне руку.
…В грязноватой гостинице, превращенной в общежитие красных командиров, меня поместили в комнате на втором этаже. Здесь стояли четыре койки под солдатскими одеялами, возле двери находились кран и раковина умывальника. Комендант, невысокий кавалерист без одного глаза, указал мне койку и вышел. Едва я присел, огляделся - в комнате больше никого не было, - дверь отворилась. Легким шагом, слегка прихрамывая, вошел среднего роста, стройный человек, в новенькой летней форме, на загорелом лице - светлые, пшеничного цвета усы, серые глаза чуть насмешливы. Сбросив фуражку и пригладив вьющиеся русые волосы, он быстро глянул на меня:
- Будем знакомы, Иванихин.
Мы обменялись рукопожатиями. Я назвал себя, Серафим Николаевич - так звали моего соседа по комнате - с первого взгляда привлек меня какой-то сдержанной удалью, ловкостью в движениях, молодцеватостью. Чувствовалось: человек он надежный, с таким вместе не пропадешь ни в какой переделке. Сразу же мы разговорились, стали называть друг друга по имени, потом перешли на "ты". Я попросил звать меня Николаем. Серафим оказался старше меня на четыре года.
- Ты тоже был офицером? - спросил он, когда я рассказал о беседе в штабе фронта.
- Нет. А разве ты… - я не докончил фразы. Но Серафим нисколько не смутился:
- Угадал, братец! Я как раз был. Последний чин - поручик. В Сибирском корпусе служил, на Западном.
- Вот здорово. И я в Сибирском!
Перебивая друг друга, мы начали вспоминать былое, войну, потом революцию. Оказалось, что и родные наши места не так уж далеко: Серафим родился в Семиречье, в городе Токмаке. Он мог свободно разговаривать по-киргизски, легко объяснялся с узбеками. В Петрограде побывать ему не довелось, он расспрашивал меня о городе, о днях революции в Феврале и Октябре.
- А ты партийный? - спросил он меня среди разговора.
- Нет… - теперь я был смущен.
- Ну, а я, хоть и в офицерской шкуре побывал, большевик еще с восемнадцатого, когда служил в Москве инструктором пулеметной школы.
- Ты на германской был ранен?
- Первый раз там. А теперь вот только из госпиталя в Оренбурге. Это с колчаковцами. Думали, без ноги останусь. Хорошо, специальность какая ни на есть имеется…
- Ты был рабочим?
- Вот тут, Коля, не в точку ты угодил. Перед тобой недоучившийся студент Томского императорского университета. Инженер без году неделя!
- Значит, ты гимназию окончил?
- Почти. Только не гимназию, а реальное. А потому, что мой папаша - священник, проще сказать, поп станичный. Вывел бы меня в люди, если б не война. Спасибо ему! Но я, еще студентом, дошел до ума, перед бедным людом в долгу за то, что стал образованным, нужды не ведал. Долг, понимаешь, Коля? Тот не интеллигент, а свинья, кто не понял своего долга перед народом!
Долг! Мне вспомнились прощальные слова моего приемного отца. Я тоже многое узнал в те годы, копа мои забытые, полунищие земляки безропотно трудились, платили подати эмиру - ставленнику царя и российских богатеев. Ну вот, наконец-то, наступило время расквитаться за все доброе, что мне подарила судьба, расправиться с нашими общими врагами. Дни эмира и его слуг сочтены - в этом теперь у меня сомнений не оставалось.