От всего, что говорил Богданов, у меня в сознании крепла уверенность: скоро наступят решающие события. На фронтах ничего к лучшему не менялось. С каждым днем тревожнее становилось в городе: то и дело случались перебои в продаже хлеба, кое-где на окраинах разъяренные женщины громили магазины и лабазы. Бастовали рабочие то одного, то другого крупного завода. На улицах шумели толпы возмущенных людей, порой над головами мелькали красные флаги, слышались революционные песни. Мне снова и снова вспоминались рассказы Феди Богданова про пятый год. Листовки белели на стенах и заборах - против царя и войны - такие же, как те, что мне давал неоднократно Александр Осипович.
Первую партию листовок я незаметно рассовал под подушки солдатам. Часть пачками разложил в отхожих местах, в казарме за пирамидами винтовок, в столовой. Сошло все благополучно, Я замечал: солдаты внимательно читают принесенные мною серые листки, но молча - даже друг с другом не обмениваются мнениями. Каждый старается, чтоб никто другой его с листовкой в руках не заметил.
Приносил в полк листовки еще дважды. На третий раз Богданов поручил мне разбросать их также на станции. Штук семьдесят я незаметно рассыпал возле станционного здания, на скамьях, что стоят на перроне. Одну оставил и, возвращаясь в полк, приколол ее на сучок сосны, что росла возле дорожки. Стою, любуюсь своей работой. Тут как раз поезд подошел со стороны Выборга. И внезапно у меня над ухом кто-то рявкнул:
- Р-рядовой!
Я обернулся - и в струнку, ладонь к папахе. Офицер. Казачий есаул и с ним четыре юнкера с карабинами наперевес - поездной патруль.
- Читаешь?! Кр-рамолу?! - зашипел есаул, сверля меня сощуренными глазами. Он сорвал листовку, скомкал и тыкал ею мне прямо в нос. - Интересуешься?
- Никак… нет! - проговорил я, намеренно коверкая слова. - Я… читат русски нэ умеим.
- "Нэ умеим", - передразнил офицер. - Ты что, нехристь? Какого полка?
- Так точно, ваш благородии! Староладожский запасной полк.
- Это который здесь? - он кивнул в ту сторону, где за лесом стояли паши бараки. - Близнюк! - обернулся он к одному из юнкеров, тот вытянулся и взял под козырек фуражки. - Живо с ним в полк. Проверить. Если врет, что неграмотный, доложишь мне, рапорт составлю.
- Слушаюсь! - отчеканил тот, видать, истый служака. И стволом карабина толкнул меня в бок: - Вперед!
У себя в полку я долго стоял навытяжку перед батальонным - низеньким, тучным подполковником, который с грубыми ругательствами тщетно заставлял меня читать - то страницу пехотного устава, то висящую на стене инструкцию о применении противогаза. Но я только мотал головой: неграмотный, дескать… Да еще прикидывался, будто не вполне понимаю, чего от меня хотят.
- Верное дело, неграмотный он, вашскобродь! - держа под козырек, уж не в первый раз убеждал подполковника стоявший тут же наш взводный унтер. Он, очевидно, не хотел неприятностей, да и я у него был на хорошем счету. Офицер наконец махнул рукой:
- Пшел вон!
Юнкер из патруля отправился на станцию ни с чем.
К этому времени я уже познакомился с унтер-офицером Васильевичем из комендантской команды. Оказалось, он в прошлом тоже рабочий, с Невской заставы. Раза два мы с ним ехали в одном вагоне в город - разговорились. Из слов Василькевича я понял: он тоже против воины, притом человек бывалый, рассудительный и неробкий. Рассказал о нем Александру Осиповичу, и тот посоветовал поговорить с унтер-офицером откровенно, не таить своих взглядов на то, что творится в стране. Короче говоря, с начала нового, девятьсот семнадцатого, года мы с ним в полку действовали уже сообща.
В январе замели сильные вьюги, установились крепкие морозы. В газетах писали: на железных дорогах снежные заносы, потому, мол, затруднен подвоз продовольствия. Хлеб уже давно продавали по норме, временами его в лавках вовсе не было. Не проходило дня без демонстраций в городе, голодных бунтов на окраинах.
Мы теперь в полку работали втроем - к нам еще присоединился ефрейтор Никита Воробцов, из одиннадцатой роты. Он в пятом году за участие в московском восстании угодил на каторгу, но потом был амнистирован. Считал себя социал-демократом, хотя с организацией связи не имел. Листовки по-прежнему я получал от Александра Осиповича и доставлял в часть. Теперь солдаты читали и обсуждали их уже без опаски. Унтера заметно присмирели и офицерам не передавали, если даже листовки читались в их присутствии.
В полку было много выздоравливающих, как и я: срок наш миновал, однако на фронт нас почему-то не спешили отправлять. Василькевич в штабе разузнал: правительство ожидает беспорядков в столице и потому придерживает части, которые считаются наиболее падежными. Значит, решила наша тройка, следует нам поспешить, постараться, чтобы не оправдались расчеты генералов.
…В воскресенье 24-го февраля мне пришлось дневалить по роте. Многие в тот день ушли в увольнение. После полудня вижу в окно - от ворот почти бегом направляется к нашей казарме Василькевич, сам бледный, взволнованный. Я вышел ему навстречу к дверям:
- Что такое, Станислав Генрихович?
- Началось, Коля! - кричит он мне и крепко жмет руку. - Началось! Демонстранты на Невском и Садовой… Митинг у Казанского собора и на Знаменской… Казаки отказались разгонять народ, понимаешь, казаки! Но полиция вооружается. И нас тоже могут двинуть.
- В роте почти никого, - сказал я.
- Когда соберутся, потолкуем, с кем можно… А! - он махнул рукой: - Да чего теперь таиться? В общем, до вечера. Мне во всех ротах надобно побывать.
Вечером казарма гудела, точно улей, в который сунули раскаленную головню. События в городе обсуждались открыть. Оказываемся, на Литейной городовые с чердака полоснули по толпе из пулемета, Есть убитые, раненые. Вместе с рабочими в тыл пулеметчикам, по крышам и чердакам, зашли вооруженные солдаты Кексгольмского полка. Городовых тут же прикончили, трупы - вместе с пулеметами - спихнули на мостовую. Где-то на Фонтанке толпа разгромила и сожгла полицейский участок. Громят продуктовые лавки. Забастовали Путиловский, Обуховский, Сименса, "Феникс" на Выборгской. У нас в роте Никита Прохорович Воробцов открыто, как умел, разъяснял обстановку, солдаты обступили его плотным кольцом. Офицеры и фельдфебель - будто испарились, унтера старались не попадаться на глаза.
И все же наутро, после завтрака, разнеслась команда:
- Рота-а! В р-ружье!
С глухим ропотом недовольства солдаты натягивали на себя шипели, напяливали папахи, запоясывались. Разбирали винтовки, подсумки - и к выходу. Против дверей строились повзводно.
- Р-равняйсь! Правое плечо вперед! Шаго-о-ом…
По команде фельдфебеля рота проследовала на плац.
Вскоре тут оказался весь полк - четыре батальона, шестнадцать стрелковых рот. Грозная сила! Но я уже знал от Василькевича: в каждой роте действует инициативная группа, солдат убедили: в парод не стрелять! Да многих и убеждать не пришлось: все знали, как вели себя накануне кексгольмцы на Литейной и казаки на Знаменской площади, где казачий подхорунжий Филатов застрелил полицейского пристава, кинувшегося с обнаженной шашкой на народ.
Офицеры заняли свои места. Командир, полковник Марцинкевич, вполголоса отдал какие-то распоряжения. Наш низенький батальонный бегом засеменил к строю, остановился, выпучил глаза:
- Одиннадцатая, напр-ра-оп! Шаго-м…
Мы затопали прочь от строя полка. Оказалось, нас оставляют на охрану казарм и станции.
Так и не довелось мне участвовать в Февральской революции.
Полк наш - остальные пятнадцать рот - тоже не двинулся дальше Финляндского вокзала. Здесь состоялся стихийный митинг. Впервые перед солдатами выступил Василькевич. Поддержанный своими сторонниками, он огласил резолюцию: приказов командующего округом не исполнять, направить в город делегатов, остаться на вокзале, где не допускать беспорядков и кровопролития.
Три дня староладожцы стояли гарнизоном на вокзале. По просьбе рабочих группы армейцев принимали участие в разоружении городовых на Выборгской стороне. Солдаты всюду отказывались идти против восставшего народа.
Вскоре все было копчено: царь Николай отрекся от престола и передал власть своему брату Михаилу, но тот отказался ее принять. Не стало больше монархии Романовых. В Петрограде был создан Совет рабочих и солдатских депутатов - вторая власть, рядом с Временным правительством, которое составили деятели буржуазных партий, бывшие депутаты Думы.
Двоевластие сложилось и в нашем полку: каждая рота избрала депутатов в полковой комитет, председателем которого стал унтер-офицер Василькевич. Были образованы также ротные комитеты. У нас комитет возглавил Воробцов, одним из членов избрали меня.
- Молодец, Никола, поздравляю! - хлопнул меня по плечу Александр Осипович, когда дня через три я приехал домой и про все ему рассказал. - Набирайся ума-разума, революционного опыта. Во как пригодится!
- Что же теперь будет, Александр Осипович? Может, войне конец, по домам, а? И что делать станем?
- Соскучился, небось, по своим, да и девушка заждалась, верно? - Он помолчал. - Нет, братец, не похоже, что войну скоро закончим. Слыхал про обращение Временного правительства? Война до победы, верность союзникам, так-то! Ну, а что делать? Вот погоди, теперь скоро Ленин должен вернуться из эмиграции. Знаешь, кто такой Ленин? Вождь большевиков. А большевики… Думаю, ты уже догадался, что я большевик и был нм давно, еще с четвертого года, в общем… Так что подождем, недолго осталось.