Набрали они воды, фляжки на ремни понацепляли, двинулись обратно. И тут у хромого очки свалились прямо в воду. Полез он в реку, очки достал, протирает, а товарищи что-то лопочут, обращаясь к нему, смеются. Он рукой отмахивается, дескать, ну вас, идите себе. Те и двинулись дальше. Минуты не прошло - немец уже лежал, с рукавицей во рту, в ужасе таращил на нас подслеповатые глаза.
Точно в назначенный час грохнули орудия с нашей стороны. И вот мы опять среди своих. Стали в блиндаже переобуваться - тут мой Степан и занемог. Жар, озноб по всему телу. Видно, простудился. Наскоро попрощались мы с ним, не зная, что больше уж не увидимся.
- Молодчина, рядовой Богданов, молодчина! - разглядывал меня, будто впервые увидел, начальник разведкоманды, бравый черноусый поручик, когда я доставил "языка" к нему в блиндаж. - Вот ты, значит, какой… Из Питера, говорят. Православный?
- Так точно, вашбродь! - поспешил отчеканить я, не желая распространяться на эту тему.
- А ведь каким черномазым да носатым уродился с кого-то. Араб да и только! Ну-с, так вот, братец, за лихость и верную службу государю будешь представлен к награде. "Георгия" отхватишь, бес-пре-мен-но!
- Рад стараться, ваше благородь!
Получив разрешение, я поспешил к своим: согреться, проспаться. "Верная служба государю!" Интересно, что сказали бы Александр Осипович, Федя… Или мои далекие родичи в ауле Бешир, если б видели в эти минуты "рядового Богданова"…
Награду принять мне, однако, не довелось. Недели три спустя, уже в начале шестнадцатого года, противник неожиданно прорвал фронт на участке нашей дивизии. На подкрепление одного из полков в окопы были брошены все штабные команды, включая разведчиков. Наспех откопали ячейки в промерзшей земле - только для стрельбы с колена. Я едва успел вогнать обойму в трехлинейку, как немцы ударили из шестидюймовок. От близкого разрыва меня оглушило, засыпало комьями земли. Впереди - зеленоватые шинели врагов, идущих в атаку в полный рост. Не помню, как разрядил обойму, вдруг с фланга зарокотали "максимы", донесся возглас:
- Бра-атцы, вперед! За веру православную!
Кто-то из штабных офицеров поднял в контратаку цепь. Я успел только привстать над бруствером, как ощутил сильный удар в грудь. Внутри сделалось горячо… Затем все провалилось во тьму.
Очнулся от тряски, сообразил: везут на двуколке санитарной. Впереди, на облучке, двое переговариваются по-русски. Значит, жив я, ранен, у своих. Шевельнуться не могу - грудь туго стянута бинтами. Потом в голове у меня помутилось. Вдруг на обочине дороги я увидел мать и с ней Донди, рука на перевязи. "Мама!" - крикнул я, рванулся - и потерял сознание от острой боли где-то в боку.
По дороге сознание еще несколько раз наполовину возвращалось ко мне. Будто во сне я различал: двуколка остановилась возле вагона, выкрашенного в белое, с большим красным крестом. "Вот энтого, ребяты, сторожко имайте… Чижолый, в бреду!" - распоряжался чей-то высокий торопливый говорок. Я чувствовал, как меня осторожно поднимают, куда-то перекладывают. Потом - пружинная сетка подо мной мерно раскачивалась, поскрипывала, а над головой светилась тусклая лампочка. Значит, я в вагоне санитарного поезда, везут в тыл.
Так я и ехал - то проваливаясь во тьму забытья, то возвращаясь к жизни. Где-то на станции сделали перевязку, кололи шприцем, ощупывали. Вставать я не мог. Санитары - пожилые солдаты, сами увечные - меняли подо мной белье. Как-то очнулся - лежу на койке, в светлой палате, и в окне багровое предзакатное солнце. На этот раз я поднял голову, чтобы оглядеться.
- Что, брат, очухался? - весело подмигнув, спросил С соседней койки вислоусый человек с забинтованной годовой. - Благодари бога: от смерти уберег тебя и в самый Питер доставил.
Так, значит, я в Петрограде? Как бы дать знать Александру Осиповичу… Незаметно для себя уснул, - видимо, сил еще не хватало, чтоб подолгу бодрствовать. Пока меня везли, нередко мерещилась мать, Донди, родичи, мой аул. А тут вдруг предвиделось: рядом с моей койкой сидит в белом халате Богданов. Я подумал: опять чудится в бреду. А он протягивает руку, прикасается к моему лбу:
- Николай! Никола! Иль не узнаешь?
Я сделал усилие, чтобы отогнать виденье, - и проснулся окончательно. Да, это сам Александр Осипович, сомнений больше нет. Я только обернулся к нему, глянул с улыбкой: мои руки были притянуты бинтом к туловищу.
- Как… вы узнали? Здравствуйте…
- Чудом узнал, можно сказать, право! - железнодорожник оживился. - Сосед, понимаешь, фельдшер, как-то рассказал: привезли, говорит, партию раненых с Западного фронта, и среди них один чернявенький, носатый. Сам длинный, худой. По бумагам, говорят, русский, а с лица ничуть не похож. На операцию клали, он лопочет что-то не по-нашему. Потом тебя в палату направили, и фельдшер мне говорит: уж не твой ли, мол, это приемыш, азиатец? Сам он не видал тебя у нас, только слыхал от людей. Я и думаю: дай пойду разузнаю. Пришел: верно, ты!
Вот это была радость! Дня через три он опять пришел, вдвоем с Ариной Иннокентьевной. Старушка расплакалась, глянув на меня:
- Ох, Коленька, да какой же ты хлипкий! А бледный, что восковая свечка! Силушки-то, видать, не осталось, все отняла проклятая война… Да как вас тут кормят, сердешных, поди, не досыта?
- Спасибо, Арина Иннокентьевна. Кормят по-солдатски. Вы только себя не обделяйте, слышно, жить стало тяжело. А я уж поправляться стал, сам чувствую.
Поговорили о делах. Оказалось: Федя на Юго-Западном фронте. Где-то там же, в Карпатах, и Тоня добровольно пошла сестрой милосердия в санитарный поезд. Катя вышла замуж, теперь живет за Невой. Вот-вот должны призвать и старшего, Антона: тех, кто прежде бывал замешан в забастовках, снимают с брони и гонят воевать. Жизнь, и вправду, сделалась трудной: цены беспрестанно поднимаются, хиреет простой народ. Зато купцы, фабриканты, подрядчики, всевозможные комиссионеры, поставщики в действующую армию - эти с жиру лопаются, наглеют не по дням, а по часам. Рабочих сдавили, будто петлей: чуть какая провинность - увольнение и на призывной пункт. Правда, работать становится некому, заказы военного ведомства не выполняются. Всюду беспокойство, зловещие слухи об измене, центром которой все считают Царское село, кружок царицы-немки и Распутина - их единодушно ненавидят. Царя Николая ругают последними словами чуть ли не открыто.
- Вот, Никола, какие у нас тут веселые дела, - заключил свое повествование Александр Осипович. - Кончать надобно эту войну, иначе дойдем до полного разорения. А ежели царь с министрами не в силах, то сами, глядишь, за дело возьмемся, своей рабочей рукой наведем порядок. Про это, верно, до поры помалкивать надо, не для себя мотай на ус.
Я задумался. Слухи об ухудшении жизни в тылу, о бессовестном обогащении всевозможных ловкачей и хапуг доходили и к нам на фронт. А какие жертвы несет армия, сколько лишений, страданий выпадает на долю простых солдат - это я с болью видел своими глазами. Кончать войну рабочей рукой - вот это было бы здорово! И тогда уж богатеев прижали бы обязательно.
Мне опять вспомнились давние слова моего дедушки: прилет наше время, настанет иная, лучшая жизнь. А теперь я и винтовкой владеть умею, пожалуй, не устоят передо мной городовые. Только бы командиры нашлись толковые, такие, что за парод, а не за богатых…
- Жалко тебя, Никола, такие мучения принял, а за что? - с горечью, покачивая головой, проговорил Александр Осипович. Немного помолчав, он продолжал, как будто читал мои мысли; - Правду сказать, есть польза в том, что нынче ты бывалый солдат, стреляный, к оружию привычный. Думается мне, горячие деньки подходят. Как в пятом… Теперь промашки не должно выйти, кой-чему научились и мы.
Он снова умолк, пригладил усы. Потом стал расспрашивать меня о фронте, о том, что думают о войне солдаты-окопники, боевые офицеры. Отвечая на вопросы Богданова, я вспоминал недавно пережитое и сам начинал глубже разбираться в событиях, участником которых мне довелось стать.
Потом еще несколько раз навещали меня приемные отец и мать. Всегда приносили кое-какие гостинцы, которыми я делился с моими товарищами по палате.
Здоровье медленно возвращалось ко мне, по врачи сказали: в строй мне еще долго не вернуться. Немецкая пуля пробила легкое, повредила сосуды возле сердца, задела ребро. Много дней не мог я подниматься на ноги. Постепенно, при помощи сестер милосердия и санитаров, научился сперва садиться, потом вставать, наконец передвигаться, держась за стены и за спинки кроватей.
Так прошло месяца три, наступила весна шестнадцатого года. Вести с фронтов шли неутешительные: русская армия, загнанная в окопы, казалось, была охвачена столбняком. Быстро спадало в тылу воодушевление даже от таких успехов, как операция Брусилова или взятие крепости Перемышль с десятками тысяч пленных. Прав был Александр Осипович: близились какие-то важные события, теперь уж и я это ощущал.
Наконец врачи стали ободрять меня: дело идет на поправку. Я уже свободно вставал и ходил, правда, с палочкой. Возвратились и аппетит, и бодрое настроение. Ведь мне только-только должно было сравняться двадцать лет! Госпитальная палата, в конце концов, стала казаться мне хуже зиндана. И вот - комиссия врачей. Общее мнение: рядовой Богданов нуждается в шестимесячном отпуске по состоянию здоровья. Так снова очутился я в линялой госпитальной гимнастерке и таких же шароварах на улице Железнодорожной за Невской заставой, на попечении заботливой Арины Иннокентьевны. Отпускной солдат-фронтовик, без всяких дел и на собственном иждивении.