С богатым домом Джаппар-Нильгяра у меня связано и другое воспоминание. На левой стороне веранды имелась комната всего с тремя стенами, вместо четвертой - выход на базар. До открытия базара здесь с особой тщательностью разбрызгивали воду, сметали сор, в помещении раскладывали всевозможные подстилки, подушки, подушечки. На них и усаживался бекский зекятчи, то есть чиновник, ведавший сбором податей - зекята. Он появлялся вскоре после открытия базара. Зекятчи возлежал на подушках, попивая чай, а его люди рыскали вдоль торговых рядов и выколачивали монеты за всякий пустяк, что бы кто ни продавал. Каждый из них за целый день успевал немного поднажиться: львиная доля оставалась и на долю зекятчи.
Как и полагается на базаре, для каждого рода товаров здесь было отведено строго определенное место, и нарушать установленный порядок не позволялось никому. К югу от дома Джаппара, как раз напротив комнаты зекятчи, располагался ковровый ряд. Туркменские ковры, когда они десятками разостланы на базаре, зрелище изумительное, ни с чем не сравнимое. Какое богатство ярких, сочных красок, какое многообразие изящнейших, четких узоров! Алый цвет фона ковров - излюбленный цвет туркменских мастериц - с непреодолимой силой притягивает взоры каждого, кто хотя бы мельком глянет издали. На всем базаре это было самое людное место. И не только потому, что торговля шла бойко. Народ приходил сюда просто ради того, чтобы сердце себе потешить - хоть полюбоваться коврами, ведь мало кто в те времена имел возможность купить добротное изделие и разглядывать его, сидя дома, попивая чай.
Иной раз, когда базары бывали особенно оживленными, - чаще всего во вторник и воскресенье, - к нам в аул сходились люди из дальних мест: из Халача, Керки, Бурдалыка, Камача, Кесби. Приезжали на лошадях. Случалось, две-три лошади или ослы срывались с привязи и давай лягаться, кусаться, гоняться друг за дружкой. То-то суматоха поднималась!
Помнится и другое зрелище, куда более устрашающее. Наверное, повелось это с давних времен, и правители стремились сохранить традицию, чтобы в страхе дер жать народ. Вот как бывало. Только базар как следует развернется, откуда-то сбоку появится цепочка всадников. Впереди всех - казы, за ним чиновник-бекча, дальше их свита. Стоило им появиться - все, кто был в тот момент на базаре, оставляли свои дела и вытягивались молча, сложив руки на груди, давая дорогу казы и его спутникам. При этом глядели все не на самого казы, а на одного из всадников, следующего в хвосте.
То был грузный человек, плотно сидевший в седле, с чалмой, надвинутой на лоб. Конь под ним саврасый, богатырских статей. Звали этого человека Сеид-Косе, был он родом из нашего аула, хотя казы, прочие чиновники и их приближенные обычно бывали из дальних мест. Обязанности Сеид-Косе заключались в том, чтобы стегать плетью провинившихся перед властями. Особая плеть из воловьих шкур, толщиною в три пальца, висела у него на луке седла или была заткнута за пояс. Тех, кого приговаривали к наказанию, со связанными руками приводили к дому Джаппар-Нильгяра. Когда казы и бекча со всеми удобствами располагались в комнате зекятчи, этих несчастных выталкивали по одному, точно баранов, на площадку перед домом. С очередного наказуемого срывали рубаху, обнажали ему спину, пригибали, и Сеид-Косе поднимал свою плеть, широко размахивался… "Раз! Два! Три!" - высоким, резким голосом отсчитывал он с каждым ударом, чтобы непременно было слышно на базаре. А избиваемый при каждом ударе клонился все ниже и ниже к земле. На спине сначала вздувались багровые полосы, затем кровь начинала капать, сбегать струйками… Но что за дело палачу и его хозяевам? Отвратительное и ужасное зрелище, какое не забыть вовек! Люди всячески стремились не видеть этого, но куда денешься? А власть имущие услаждали свои сердца подобными "забавами".
Один или два раза в году по распоряжению казы его помощники проводили сплошную проверку гирь и весов у всех торгующих на базаре, особенно у мясников. И горе тому, у кого обнаруживали какой-нибудь изъян - весы неточные либо гири легче положенного! Тогда уж не висела без применения знаменитая плеть силача Сеид-Косе, зевакам было на что поглазеть перед домом красильщика Джаппара. Да еще, чтобы вконец не сгубили, приходилось провинившимся на взятки не скупиться, а для этого распродавать имущество. После такого, ясное дело, - торговле конец…
Хорошо запомнились мне и арыки, снабжавшие наш аул водой. Как мы уже знаем, у каждого племени, даже колена или рода, был свой арык. Он считался собственностью всего племени, однако в то время, которое мне памятно, распоряжались водой почти полностью старейшины - кетхуда. Простой же народ гнул спину ради их наживы, проливая горький пот.
Валы вдоль арыков - эти валы называются райиш - росли из года в год: сюда при очистке русла выбрасывали землю. Склоны у райиша - в виде ступеней, каждая ступенька называется ахира. Во время массовой чистки арыков - хашара - на каждой ахира выстраивается цепочка работающих, с лопатами или кетменями. Ил со дна кидают сперва на нижнюю ахира; тот, кто здесь стоит, должен подхватить его лопатой и зашвырнуть на следующую ахира, выше. И так до самого гребня райиша. Нижняя ахира - место наиболее трудное: задевался, не поспел комья подхватить - они летят вниз, обратно в русло, а снизу несутся проклятья. Или тебя самого илом закидают. Легче всего наверху; там и ставили обычно тех, кто слабее. Как говорится, среди сорока куланов один хромой незаметен.
Да, много хлопот моим землякам доставляли арыки в ту пору, многих усилий требовали. Оценить это вполне способен лишь тот, кто сам вырос на берегах Амударьи.
Почти в самом центре аула перекрещивались два крупных арыка. Невдалеке от места их пересечения располагался наш меллек - участок земли, площадью около полутора танапов. Ближе к арыку стоял низенький глинобитный домик с плоской крышей. В нем имелась всего одна комната с двумя дверями. Войдешь в одну - сбоку в стене ниша, куда ставят мешки с зерном и мукой. А напротив другой двери - очаг, здесь же по обе стороны разостланы коврики из екена; еще один такой же ковер, покрупнее, - между очагом и второй дверью, где ниша. Тут, на краю ковра, днем свернута постель моего деда.
Больше в домике ничего нет. Мой дедушка живет здесь, а мать с отцом и я с сестрой - в юрте из старой выгоревшей на солнце кошмы. Такие кибитки, или юрты, называют черными, и это наименование очень им подходит.
На нашей земле, на берегу арыка, росло всего лишь одно тутовое дерево - кряжистое, с густой листвой в летние месяцы. А живности было - только пес Алабай, корова да ишак. Зимой скотина стояла в сарайчике возле дома, а летом - на открытом воздухе, привязанная к дереву возле арыка. Одному Алабаю вольная воля круглый год.
Тут-то и прошло мое детство. Совсем мало событии сберегла моя память из далекой поры.
На крыше сарайчика обычно складывали солому на корм скоту - сухой буян, другие травы. Влезали на крышу по лестнице.
Как-то раз дедушка полез на крышу за соломой - да как грохнется оземь! Трухлявая перекладина, оказывается, переломилась. Дед охает, не может встать. Прибежал отец, поднял его, перетащил в кибитку.
Дед сильно повредил ногу. Лекаря позвали - врачей тогда не было и в помине. Пришел лекарь - его звали Таган-табиб, - притащил десятка полтора мешочков со снадобьями, разложил их, как торговец на базаре. Потом смешал что-то в миске, поставил вариться на очаг. Сварил густую зеленоватую мазь, натер ногу деда, крепко перевязал платком и велел не развязывать до утра. Ночью мы услышали: стонет наш дед в домике, так и не унимался всю ночь. Наутро сняли повязку, видим: покраснела больная нога, распухла вся. А потом, дня через два, на ней вздулся нарыв, который вскоре лопнул. Долго в тот раз болел несчастный дед, и у меня с той поры укоренилась неприязнь к аульным лекарям-табнбам.
Еще помню: летом, в самую жару, я пригнал домой корову, поел. Тем временем старшая сестренка отправилась накосить травы. Я сидел в кибитке, отдыхал, глазел по сторонам - ждал сестру. Знал: как только она вернется, вместе пойдем к арыку, туда, где обычно купается детвора. Зной стоял нестерпимый: яйцо в песок закопай - испечется. Бедный Алабай развалился в тени домика и тяжело дышал, высунув язык.
Сестра наконец вернулась. Налила себе кислого молока, отломила кусок чурека; потом прибрала посуду, остатки чурека завернула в сачак. Взяла меня за руку - и бегом к арыку. Мне тогда исполнилось уже семь лет, сестра была года на три старше.
Арык в одном месте широко разливался, тут-то мы всегда летом купались. Девочки обычно приводили своих братишек и сестренок; вероятно, старшим ребятам сюда ходить не полагалось. Выше и ниже по арыку тянулись густые заросли невысокого тутовника; девочки там раздевались и купались чуть поодаль от нас, мелюзги. Ну, а мы раздевались прямо на берегу, садились, болтали ногами в воде, потом кидались в арык, плескались, кто как умел. Некоторые, выскочив из воды, бежали к дороге, валялись в пыли и снова окунались в воду. Иные приходили сюда не купаться, а просто посидеть в холодке, у воды, в тени кустов.