Рельсы уводят вдаль
Все-таки верно говорили мне в детстве: счастливый, дескать, ты парень, удачливый.
Утро следующего дня началось как обычно. Сводили в отхожее место, похлебки дали. Но сразу же после еды - неожиданность: на тюремном дворе показался старый знакомый - Хакберды-джебечи, задребезжал его хвастливый говорок. Сначала я не очень прислушивался. И вдруг называют мое имя! Я так и рванулся, забыв, что нога закована. Слышу - толкует о чем-то Хакберды со старшим надзирателем. Идут к зиндану. Дверь распахивают настежь.
- Нобат Гельды-оглы!
Меня!
Не успел я отозваться, старший надзиратель вместе с помощником отомкнули колодку.
- Выходи!.. - это мне. Еще ничего не соображая, вскакиваю на ноги. Неужели на свободу?!
- Друзья! Прощайте! Помоги вам аллах выбраться отсюда поскорее! Может, увидимся когда…
Не слышу, что отвечают мне товарищи по заточению. Вот я уже за дверью, во дворе! Ко мне подходит Хакберды-джебечи:
- Братец Нобат, здравствуй! Идем скорее. Скажи спасибо мне, всесильному Хакберды. Я все могу!
- Да пошлет аллах вам счастья и долголетия, дяденька… Сейчас в аул пойдем?
- Не-ет, сынок, господин казы не для того позволил тебе оставить зиндан. Благодари его за это, да и меня не забывай! Ну, а в аул тебе ходу нет. Вот, - он протянул мне узелок, - мать и родственники прислали тебе кое-что в дорогу. Слыхал про огненную арбу богопротивных урусов? Пойдешь строить для нее дорогу из железа: К полудню обещал прибыть посланец коркинского бека, с ним и отправишься. Что, может, не по нраву тебе? - пройдоха как будто опасался, что я откажусь.
Я молчал, охваченный противоречивыми чувствами. Значит, я не увижу маму, Донди? Но если сейчас не послушаться Хакберды, во второй раз едва ли удастся так легко ускользнуть из колодки в зиндане. Строить дорогу вместе с русскими. Интересно, хотя и жутковато… А, пусть! Только бы не в колодку!
- Что вы, Хакберды-ага! - я принудил себя улыбнуться. - Спасибо вам! Пойду куда скажут, все лучше, чем здесь. Только, когда увидите маму… и…
- Как же, как же, расскажу: дескать, здоров ваш сынок, прощальный поклон передает! Сегодня же их всех увижу, получу обещанное…
Он простился и ушел, поручив меня одному из слуг казы. Постепенно до моего сознания дошел смысл последних слов Хакберды: он остался верен своему ремеслу "посредника", устроил так, что меня выделили от аула на постройку дороги, а с моих родных содрал изрядный куш. Конечно, и с казы поделился, и с другими, у кого сила. Много лет спустя я доподлинно узнал, что все в точности так и было.
До полудня я слонялся по двору возле дома казы. В узелке из дома оказался черствый чурек, коурма. Перекусив, я лег подремать в тени дома.
Проснулся от гомона. Гляжу: на дворе десятка три незнакомых парней; они только что прибыли пешком, с узелками, сопровождаемые тремя всадниками. Один из конников, одетый побогаче, в белой чалме, с окладистой черной бородой, с саблей у пояса, оказался посланцем бека. Ему показали на меня. Он взмахом руки подозвал меня к себе. Молча, не сходя с коня, нагнулся, ощупал мои плечи, руки, оттянул нижнюю губу - глянул на зубы. "Точно лошадь покупает…" - подумалось мне. Видно, осмотр его удовлетворил. Бородач махнул рукой, давая понять, чтобы я присоединился к остальным.
Нас собрали в толпу, пересчитали. И повели за ворота. Бекский посланец ехал впереди, два его помощника - по бокам.
В пути мы постепенно разговорились. Оказалось, все эти парни родом из аулов, расположенных выше нашего по Амударье. Идут на строительство железной дороги. Кого отправили односельчане, кто сам завербовался - очень уж деньги нужны, отец больной или ребятишек в семье куча. Нашлись и такие же, как я, - прямо из зиндана. Надолго ли идем, далеко ли - никто не знал. И спросить не решались - важный бородач и его всадники внушали страх. Да и привык дайханин бояться каждого, у кого власть, сабля на поясе.
На всю жизнь запомнилось, как после суток тяжелого пути, ночевки в открытой степи, мы приблизились к небольшому, по необычайно многолюдному аулу. Здесь квартировали рабочие со стройки. Тут и увидел я первого в моей жизни русского. Он не торопясь вышел нам навстречу из ворот дома, возле которого нас остановили и велели сесть на обочине дороги. Человек этот показался мне удивительно худым, костлявым, потому что был без халата, и тем не похож ни на кого из наших. В сапогах и черных штанах, в белой рубахе, а на животе ремень с медной пластинкой вроде амулета. На голове невиданная шапка, круглая, низкая, с белым верхом и каким-то металлическим крестиком на околышке. Загорелый, усы желтоватые с проседью. А под усами изогнутая трубка, из нее дым поднимается и где-то на конце вспыхивает огонек… Вот, наверно, этот самый, с огнем и дымом, - арбакеш, огненную арбу погоняет! Меня и тянуло к светлоусому и страшно было даже глянуть на него прямо, во все глаза.
Человек между тем поздоровался по-туркменски с посланцем бека, с улыбкой оглядел каждого из нас, выпуская дым из своей трубочки, похлопал по плечу одного, другого. На меня почему-то посмотрел пристально и на его лице - если я правильно понял - изобразилось сострадание. А я глазел на него уже без опаски - привык. Совсем нестрашным оказался этот "безбожник", встреченный мной на пороге новой, неведомой жизни.
Нас разделили на десятки, поместили в строениях, наскоро сколоченных из досок. Денек дали отдохнуть, оглядеться. Потом подняли на рассвете, велели разобрать кетмени - около сотни их стояло возле нашего жилища, все новенькие, чем-то липким смазанные. Повели за аул, где мы еще не бывали. Здесь мы впер-вые увидели будущую дорогу - пока что длинную полосу; вдоль все где ямы накопаны, где рассыпана кучами земля; и по всей полосе натыканы какие-то палочки, колышки. Ничего железного я, как ни старался, увидеть не смог. Нас повели еще дальше, к холму, вокруг которого уже махали кетменями землекопы. А вот и еще русские - эти без рубах, головы повязаны тряпками, катят по доскам какие-то одноколесные тележки.
Нам показали, где копать землю и кидать на тележки, которые назывались тачками, как я узнал в тот же день. Было это недалеко от теперешней станции Талимарджан.
За дело я принялся с усердием. Но, видать, не зря провел столько недель в душном зиндане, на жидкой похлебке. После обеда почувствовал, что мой кетмень вдруг сделался необычайно тяжелым. Стучало в висках; перед глазами плыли бордовые круги. Изо всех сил старался не отставать от остальных, но внезапно у меня подломились ноги, и я упал навзничь; едва не угодив под груженую тачку. Не чувствовал, как: товарищи отнесли меня в наш барак. Помню только: вдруг запахло горьковатым дымом, и я увидел над собой лицо того самого русского, светлоусого, с трубкой в зубах, который первым встретил нас. Поглядев на меня, он о чем-то спросил по-русски десятского - узбека из Керки. Они поговорили, и мне показалось: русский кого-то в сердцах ругает.
- Ну, что, парень, - он снова наклонился ко мне, заговорил по-туркменски: - Плохо тебе? Может, полечить?
- Нет, нет! - я в ужасе замотал головой, меня бросило в дрожь при одной мысли о табибе. - Я… только отдохну немного, вы не беспокойтесь…
- Ты от рождения такой тощий?
- В зиндане… долго держали…
- В зиндане?! - русский опять обернулся к нашему десятскому, и тот разъяснил, каковы тюрьмы в Бухаре для подданных эмира.
- Эх-х… - вырвалось у русского, он заскрипел зубами, наверное, опять заругался. - Ладно, - проговорил он решительно, - два дня отдохни, потом будешь работать со мной.
…Так я сделался, подручным Александра Осиповича Богданова, петербургского железнодорожника, в то время нанявшегося на стройку магистрали Бухара - Термез. И не знал я тогда, какой важной для меня окажется эта встреча…
Александр Осипович мог свободно говорить по-туркменски - до этого он года три руководил ремонтными работами на линии от Бухары до Чарджуя. Но с первого же дня он принялся учить меня русскому языку. Мы с Богдановым не расставались ни днем, ни ночью - вскоре я и жить перебрался к нему в домик, что стоял в стороне от бараков. Поэтому учеба у меня пошла легко и быстро. Сперва я научился по-русски говорить, затем. Александр Осипович принялся учить меня читать и писать.
- Значит, тебя зовут Нобатом? - в первый же день переспросил железнодорожник, когда мы познакомились и вдвоем отправились на работу. - А у меня два сына, такие же, как ты, немного постарше. Одного зовут Антоном, другого Федором. Еще две дочери. В Петербурге остались. Знаешь такой город?
Я кивнул. Про Петербург я слыхал, там живет сам ак-падишах - белый царь.
- А наш аул - Бешир, - неожиданно для себя проговорил я. - Только отца у меня нет. Умер. Мама в селе осталась.
- Мама? Хорошо, значит ты не сирота, - Александр Осипович покивал головой. - Ну, а за что тебя в зиндац посадили?
- Это Донди… - начал было я, и вдруг воспоминания острой болью пронзили сердце. Говорить не хотелось, я отвернулся, почувствовал, что глаза наполняются слезами.
- Ладно, Нобат, - железнодорожник положил на мое плечо тяжелую ладонь. - Потом когда-нибудь расскажешь. Пошли, работа не ждет.
Вскоре я все сам рассказал ему: и про Донди, и про дядю Амана, и про то, как меня из тюрьмы вызволил Хакберды-джебечи. Александр Осипович только по обыкновению кивал головой да попыхивал трубочкой. Впервые, оказывается, ему довелось так близко соприкоснуться с судьбами обездоленных бухарских дайхан.
- Ну и жизнь тут у вас! - скрипнув зубами, проговорил он, когда я все рассказал. - Будто в омуте. Ничего, раскачаем… и до эмира дойдет очередь! Наступят иные времена! Не горюй, Нобат!