Рапорт
Ордер Вашего Превосходительства от 11-го июня под № 221 в 17-й день имел честь получить и при нем отправленный за присмотром Штатной губернской роты унтер-офицера Тюкашева, бывший в Ревельском магистрате президентом Коцеба в город Курган доставлен и мною принят, и по силе повеления Вашего Превосходительства за тем Коцебой должный присмотр учинил и о подлежащем каждомесячно доносить не примину…"
Написал. Встал. Улыбнулся. И сразу стал простым и любезным. Поздравил Коцебу с благополучным прибытием, познакомил с своим семейством и тут же представил Соколова.
- Вот, Ванюша, поручаю Федора Карпыча вашей дружбе как товарища по несчастию, - сказал Грави.
Изгнанники обнялись.
- Смею надеяться, что общность нашей судьбы сделает нас друзьями и братьями? - сказал ему Коцебу.
- Да, да!.. - отвечал Соколов, сильно смущаясь.
А на второй ли, на третий ли день Коцебу пошел к нему. Он нашел его в конце Троицкой улицы, подле оврага, в сером, запыленном хлеву. Тот сидел у двери и перебирал в решете черные сухарики, раскладывая их по небольшим мешочкам.
- Как это мило с вашей стороны, право, очень мило! - Соколов поспешно сунул решето в угол, закрыл тряпицей.
В хлевушке стояла голая кровать, стул, перевязанный проволокой, рукомойник. На самодельном столике из трех неструганых досок, покрытом куском парусины, в полумраке тускло отсвечивало распятие.
- Вы садитесь, пожалуйста, - он смахнул рукавом со стула, подвинул его гостю. - Право, так неожиданно… - с улыбкой говорил Соколов. - Вот ведь как… Право, да! Простите, у меня ни разу за три года никто не бывал. Ну, конечно, так неожиданно… Я мигом! Если хотите, я вам предложу чаю? У меня и сахар есть, - простодушно сознался Соколов.
Но Коцебу отказался, сказав, что зашел на минутку, просто так, шел мимо и зашел.
- Сюда я только на лето переселяюсь, - объяснял Соколов. - Тут мне покойней. А так я вместе с хозяевами живу…
- Как? Вместе? В этом домишке?
- Да что ж, вместе. Оно так ничего, вот только во хмелю хозяин буен… Да и жена его особа… - он замялся, покраснел, наконец проговорил: - бойкая, бывает, что и дерутся…
- Да как же так жить?
- Ничего. Правда, зимою в морозы кур и поросят в дом берем, под кроватями их держим. Ничего, что ж! Вот только хозяин буен во хмелю, а так - что ж, так ничего…
Потом Коцебу часто навещал его тут. В жаркие дни в сарае было прохладно и даже как-то уютно. Соколов устраивался на соломенный тюфяк, гость напротив, на единственный покалеченный стул. И тогда начинались их бесконечные воспоминания. Об одном избегал говорить Соколов - о семье.
- Не могу, не могу, сердце будто вот так режут, - он разводил руками и умолкал, уходил в себя. И Коцебу оставлял его в оцепенении, чужого и отрешенного от мира.
Потом от Грави он узнал, что за три года Соколов не получил из дома ни строчки и там не имеют никакого понятия о его судьбе. Сам судья не раз пытался ему помочь отправить с верным человеком весточку на родину, но всякий раз Соколов отвергал.
- Как же, ведь запрещено писать мне, а я слово губернатору дал не испытывать побочные пути…
Они долго лежали на сухом кочкарнике и смотрели в прохладное зеленоватое небо и молчали. Подле них завивался ветерок, шуршал камышом, настораживал. Пахло теплом и свежей осокой. И хотя отовсюду исходило умиротворение и тишина, оба были взволнованны, напряженны. И они это чувствовали, хотя и не смотрели друг на друга.
- Ванюша, - очень тихо спросил Коцебу, - если пойти вон туда, за увальский лес, что там?
Соколов мигом сел, глаза его живо блестели.
- Ты думаешь, это возможно? - прерывающимся голосом заговорил Соколов.
И снова они замолчали. Коцебу лежал и смотрел в небо, а Соколов на темную стену увала. Потом он встал и стал ходить будто по комнате: пять шагов в один конец - пять обратно.
- Пугаюсь, подумать страшно! - снова заговорил Соколов. - На увале березняк и сосновые боры, там дрова готовят, а дальше - Киргизские степи… до самой Индии или, может, Персии - кто знает, словом, Азия, гаремы там… Пропадем…
- Да, гаремы… - повторил Коцебу и тоже стал смотреть на темную хвойную стену увала.
- И мочи нет, Федор Карпыч, - зашептал, остановившись над ним Соколов. - На людях еще держусь, а в хлеву все на стропила поглядываю, не хочу и думать, а гляжу и соображаю: вот, мол, тут хорошо петлю зацепить… И не хочу, гоню от себя! Знаю, грешно, против бога, а стропила оглядел и все заприметил…
- А может быть, все-таки Телесфор, обыватель Родоса, был прав, когда говорил: "Пока живу - надеюсь", а?
Соколов что-то ответил, неопределенно махнув рукою, и опять забегал туда-сюда, и было непонятно, соглашается ли он или нет.
- А там, - Коцебу кивнул на увал, - верно, безнадежно. Ведь я, Ванюша, однажды уже бежал.
- Может ли быть, Федор Карпыч!
- Глупо, верно, а бежал. Вот и мешок этот тому свидетель…
Соколов держал его за руки и глядел своими страшно округлившимися глазами в его глаза. Его била мелкая дрожь. Он не мог говорить. И все смотрел в глаза. И чувствовалось, что побег для него был такою крайностию, о коей он даже и думать не мог без ужаса.
- …Что-то часа в два мы выехали из Риги. Ночь я спал, а когда проснулся, смотрю, - о, ужас! - мы переменили дорогу! Но куда? Мог ли я подумать, что меня повлекут на край света, не производя даже надо мною следствия.
Тут станция. Я заказал кофею, Щекотихин что-то со смотрителем улаживает. Курьер со мною в комнате и все за Щекотихиным через окно наблюдает. Когда тот отвернулся, он ко мне.
- Федор Карпыч, - говорит, - мы ведь не в Санкт-Петербург едем.
- Куда же? - спрашиваю, а самого так и хлестнуло что-то по нутри, и вроде бы зубы стучат.
- В Тобольск, милый.
Тут меня всего так затрясло, что, право, и не знаю, как совладал с собою. Но совладал.
- Вон подорожная, посмотри, - говорит.
Ну, а в подорожной все расписано как и полагается. По указу и т. д. дана на проезд из Митавы в Тобольск надворному советнику Щекотихину… с будущим в сопровождении сенатского курьера по казенной надобности и проч.
- Я еще в Митаве хотел вам сказать, но за нами наблюдали… И, ради бога, не показывайте виду, что знаете - Щекотихин крутой человек.
Дай бог здоровья Шульгину - русская душа! Щекотихин выпил стакан водки. Я отказался от кофия, он и его выпил. Мне нездоровилось, но Щекотихин не обратил внимания на мою внезапную бледность. Подали лошадей.
Что я передумал! Ах, что я передумал, Ванюша! Каждый толчок кареты отзывался для меня одним словом: Сибирь, Сибирь, Сибирь! Вот когда я понял истинное значение слов секретаря губернатора Митавы. Я понял, что арестован не за бумаги, их ведь еще не успели рассмотреть. Писать жалобы? Но как? На кого? И вообще, достигнут ли они берегов Невы? И на чем основывать оправдания, если я не знаю, в чем меня обвиняют? Одним словом, там, где деспотизм, забудь и логику, и здравый смысл…
Коцебу замолчал. Он так и сидел на кочке. Соколов же стоял рядом, возбужденный, быстрый, решительный. Получив паузу, он снова забегал перед ним, подергивая плечом и взмахивая руками, пытался что-то говорить, но так и не вымолвил слова.
- Да, друг мой, Ванюша, я понимал, что вот-вот проеду Лифляндию, где у меня друзья, знакомые, родственные мне по языку люди, и тогда - конец! Теперь или никогда! В подобные минуты мысль изобретательна.
Мы ехали берегом Двины, неподалеку от почтовой станции на холме чернели живописные развалины замка ливонского герцога. Ба, подумал я, так ведь это земля Кокенгузен и принадлежит барону Левенштерну! Барона я знал как за благородного человека, я с ним знаком был еще в Саксонии. Думаю, будь что будет, поручу ему свою судьбу.
Снова почтовая станция. Смотритель такой коротышка, толстячок, но предобрый, видать. Трубку курит. Жена его тут же, в цветном платье. Едва Щекотихин отлучился посмотреть, как закладывают лошадей, я к ним. Мне важно было выяснить, точно ли эта земля барона.
- Послушайте, любезнейший, - обратился я к смотрителю по-немецки, - кто хозяин этого поместья?
- Барон Левенштерн, сударь, - ответил тот.
- Уж не тот ли это Левенштерн, что имеет жену - прелестнейшее этакое создание…
- Да, сударь, у него и впрямь хорошая жена.
- Кажется, знавал я это семейство. Вот бы сейчас завернуть на чашку чая.
- Я бы не советовал, сударь. Барон со всем семейством гостит у своего шурина в Штокманнсгофе. Это как раз на большой дороге, и вы поедете мимо.
- Ах, вот как? Ну, спасибо. А далеко ли отсюда до Дерпта?
- Шестнадцать миль, - ответил смотритель.
Далее задавать вопросы я посчитал опасным. Да тут вскорости и Щекотихин появился. Снова двинулись в путь. Однако лошадь одна нам попалась с норовом. Спутники мои набросились на кучера.
- Ты, каналья башка, извести нас хочешь!
И тут Щекотихин так приложился своей широкой костлявой ладонью по физиономии кучера, что тот кубарем свалился с козел и объявил, что более не сядет.
Бедняга! Можно ли на власть, как на медведя, идти с рогатиной? Я более ни разу не видал Щекотихина в такой ярости, как в тот раз. Он неспешно, молча сошел с кареты, отломал от дерева толстый сук, схватил за шиворот кучера, рывком свалил его на дорогу и стал бить.
Налитый кровью, потный, с красными нечесаными космами, он не сказал более ни слова. Кучер валялся у него в ногах, обхватив голову разбитыми руками; и я видел, как при каждом ударе истязатель срывает кожу с суставов пальцев…