- Слава богу! - обрадовалась Анна Васильевна. - Третьего дни весточку получили из Тобольска. Машенька уже на ножках стоит, Петр Николаевич на службе, а скатерть камчатая наша дошла… А все одно - сердце болит… Кто приглядит, кто присоветует… А Таня-то! Таня, знаете ведь, романтичная… В нонешние-то время трудно таким, построже надо быть…
Она говорила что-то еще, на что-то жаловалась, на что-то надеялась. Летешин молча соглашался с нею, кивал, даже отвечал, но уже почти не слышал ее. Он как-то машинально раскрыл ноты, сел к фортепиано… Этот экспромт! О боже!.. Он играл его в тот день, когда из Бордо пришла посылка, а юная Таня, босая, с распущенными волосами, с охапкой росных ландышей, как голубая нимфа, влетела в открытую дверь комнаты и в порыве какого-то бешеного, переполнявшего ее чувства бросилась ему на шею.
- Дмитрий! Дмитрий!.. Я люблю тебя!.. Я всех люблю, всех!.. О боже!.. Ты играй, играй, это божественно! Ах, как это хорошо! Это Шопен? Прошу тебя, Дмитрий, играй! Ты прости, ты не смотри на меня! Да что же это такое, Дмитрий?!. - Он почувствовал на своих губах соленый привкус ее слез; наконец она разжала руки и обернулась. Там, в проеме двери, с улыбкой на устах и с смятением в глазах стоял Свистунов. Он был в высоких сапогах, в дорожном плаще и с ременным хлыстом в руках. Таня резко бросилась к нему, упала перед ним на колени, обхватила его ногу в кожаном блестящем сапоге, прижалась лицом.
- Боже, прости, пощади меня за мое счастье! Я знаю - это сверх меры!.. Молчи, молчи, я точно знаю! За что мне это?! Господи, не оставь меня! Мне страшно! Я боюсь!.. О господи!.. Это же грех, грех - такое счастье!.. Должна же быть и расплата?!.
Петр Николаевич пытался поднять ее, но она не хотела, она ухватила его руку и целовала ее, и плакала, и смеялась, и говорила, и говорила слова большие, слова безумные, и ландыши с еще не опавшей росой валялись у ног их, а у крыльца, кося в дверь фиолетовым глазом, переступала с ноги на ногу не распряженная из тарантаса лошадь, и в ярком пучке скользящего солнечного света, у самой ножки рояля, кружилась нарядная бабочка!..
О небо!.. Как же любил он эту шестнадцатилетнюю девочку! Как любил!.. Чужую жену!.. И как боялся себя! Боялся хоть взглядом, хоть намеком оскорбить в себе это чувство, боялся выдать себя!.. Не дай-то бог!..
Летешин откинулся на высокую спинку стула и закрыл глаза. Длинные руки его едва ли не доставали пола - они висели недвижно, как плети. Он устал! Только теперь он ощутил, как устал сегодня… Он сидел, разбитый музыкой и воспоминаниями, опустошенный, враз потухший и от всего отрешенный…
Агаша, кажется, внесла чашки с кофием; откуда-то появилась длинная пеньковая трубка старика Башмакова; чей-то настойчивый голос не то что-то говорил, не то звал его…
- Дерзок!
"Что это? Кому это?" - равнодушно подумал Летешин.
- …И нет в тебе смирения, господь не простит тебя!..
"Ага, наверное, это Лбов говорит, - снова подумал Летешин, - наверное, это мне…"
- Ханжа! - крикнул Немцов. Летешин вздрогнул: так неожидан и резок был этот крик.
- Фарисействуешь?.. А Боровлянская мельница?.. А подряд с киргизами? Простит ли тебя господь?!
- Господа, оставим, оставим это!
- Выкажем знаки приличия!
- Пожалте, Дмитрий Иванович…
- А? Что? Вы ко мне?
- Пожалте, вот… - почему-то шепотом сказала Агаша, подавая ему чашку кофия и при этом как бы невзначай коснулась его руки и быстро отдернула ее прочь, точно обожглась. Летешин с недоумением взглянул на девушку. Агаша смотрела на него круглыми, по-детски ясными, немигающими глазами, полными сострадания и любви: никто, никогда не смотрел на него так, разве только мама!
- Что ты, друг мой?
- У вас жар, Дмитрий Иванович, - также шепотом сказала она. - Вы бледны… И руки дрожат…
- …и к тому же, я не искусен в этом! - твердо говорил Дуранов.
- Совершенно согласен! - поддержал его командир инвалидной команды.
- Я, матушка, Анна Васильевна, более десяти годов енотовую-то шубу носил, - объяснял Башмаков.
Шел тихий, как бы необязательный, разорванный разговор, может быть, даже нарочно необязательный, мимоходный. И хотя многие старались выказать друг к другу повышенный интерес и внимание, чувство неловкости и нервной настороженности не покидало собеседников: "Как бы нечаянно не сорваться, не захлестнуться!.." Вот почему, когда кто-то спросил Башмакова о дальнейшей судьбе Штомова, все дружно подхватили:
- Да, да! Что же сталось с Штомовым?
- В самом деле, Флегонт Миронович, так и затерялся его след?
- Как в воду канул. Были слухи, сказывали, что его отправили в Сибирь; иные утверждали, что видели его в монастыре на Соловках, но наверное никто не мог сказать.
Прошло, может быть, лет двадцать али более с того памятного дня, служил я на юге, по-прежнему в артиллерии, и как-то по делам службы пришлось мне быть в Новоград-Волынском. Городок хоть и старинный, но небольшой, общества никакого. В первый ли, во второй день мне уже нечего было смотреть, и чтобы как-то скоротать осенний вечер, я попросил денщика принести мне от хозяина гостиницы, где я остановился, книг. Хозяин, глубокий старик, пан Смирнатский, тотчас же пришел и из рук в руки подал мне мягкий, лоснящийся сверток, похожий на облезшую кошку. Когда развязали шнурок, этот сверток оказался растрепанной книгой: право, не помню, то ли пятый, то ли шестой том мемуаров француза Генриха Жомини - я встречался с этим генералом вскоре после того, как он изменил Бонапарту и перешел в русскую службу.
- Опять Жомини! - я расхохотался. Однако делать нечего, и я было совсем смирился с своей участью, как вдруг в дверь моего нумера постучали и входит юное создание - дочь хозяина, пани Юлия - воплощенное смирение и кротость.
- Господин полковник, - говорит она, - вас просит к себе его преосвященство… в монастырь!
- В монастырь? Он что, меня знает?
- Его преосвященство вас видели, когда вы гуляли по монастырю.
- Прекрасно, - обрадовался я, - не составите ли вы мне компанию, пани Юлия?
- Я провожу вас, - просто отвечает девушка. И при этом, как мне показалось, мимолетом улыбнулась. Какое-то смутное подозрение коснулось меня, однако я не выказал своего беспокойства. У подъезда нас уже ждала мягкая парная коляска, обитая красным бархатом. Впрочем, монастырь был недалече, и вот мы уже перед домом викарного епископа. Его преосвященство встретил нас на крыльце. Девушка соскочила, приложилась к холеной руке епископа, усеянной бриллиантовыми перстнями, и вот тут… Когда пани Юлия стояла на коленях и целовала ему левую руку, я заметил, как другой рукой он… ну, ласково, что-ли, ну… фамильярно, что ли, потрепал эдак ее по упругой щечке. Знаете ли, такой жест?.. Преосвященство понял, что я это заметил и как-то уж очень смело и открыто улыбнулся мне, приглашая во внутренние комнаты. А юная плутовка ожгла меня острым, надменным взглядом и тотчас же куда-то исчезла.
Мы прошли в его библиотеку. Признаться, она поразила меня своим богатством: в простенках - великолепные гравюры с картин Буше и Ланке, однако, довольно фривольного содержания, но книги! Думается, что мне до тех пор не приходилось видеть вместе такую россыпь человеческого ума и дерзания, заключенную в темные переплеты прошлых веков!
- Можно посмотреть?
- К вашим услугам!
Я протянул руку… Джозеф Пристли, об электричестве; роскошные издания флорентийца Вазари и немецкого искусствоведа Винкельмона; тома знаменитой французской энциклопедии!.. И, конечно, большое собрание по теологии: тут и Иосиф Флавий, и Филон Александрийский, и Евсевий. Впервые мне довелось держать в руках его "Дневник Иегесифа". Русских книг мало, все больше французский, немецкий языки и латынь.
Разговорились о старине, о недавних раскопках в Помпее, о фресках Геркуланума; незаметно коснулись путешествия к Южному полюсу двух наших шлюпов под командованием Беллинсгаузена и Лазарева.
- Предприятие величайшего значения! Между прочим, я заказал Фаддею Фаддеевичу тотемы австралийских и меланезийских племен… Грешен, имею слабость к предметам языческого культа.
- Как, вы знакомы с Беллинсгаузеном?!
- Не просто знаком, а накоротке… Еще с давних пор, по Санкт-Петербургу! - И опять, как давеча на крыльце, он как-то значительно посмотрел на меня и вновь улыбнулся.
- Любопытно! - сказал я. - Так вы, ваше преосвященство, значит, в Петербурге живали?
Он был высок, строен, лицом бел, русые волосы до плеч и такая же аккуратно остриженная русая бородка. Говорил свободно, уверенно и не спешно.
- Приходилось! - бросив на меня насмешливый взгляд, ответил епископ.
Поведение епископа весьма заинтриговало меня.
- Возможно, и общие знакомые у нас есть? - попробовал я закинуть удочку.
- Весьма даже возможно! - охотно согласился он. - Знавали ли вы, господин полковник, статского советника Гершензона?
- Матвея Абрамовича, на Гороховой?.. Дочка его…
- Премилая Руфиночка!..
- Да, да, все верно! - заплетающимся языком проговорил я. - Но откуда вы ее знаете?
- Ну и чем же завершился ваш с нею… роман, господин полковник?..
Ну, вы понимаете, когда вам вот так, вдруг, выдают такие интимные подробности?.. Причем, кто выдает?.. Я был, прямо скажу, шокирован и растерян. Видать, мой любезнейший хозяин быстро уловил мое состояние и, дабы не вдаваться в дальнейшее относительно Руфочки, тут же спросил:
- А не был ли знаком вам поручик Юрский?
- Юрский? О Юрский!.. Глупый проигрыш на мелок! Дуэль! Стрелялись на Петергофской дороге. Пулей Юрского у меня сорвало эполету - я выстрелил вверх!..
- Так кто вы? - нетерпеливо спросил я, вставая с дивана, где мы беседовали.