Любила умываться кусочками льда, чтоб не стареть лицом. Кофе пила по-восточному: крепкий и в маленьких чашечках.
По обыкновению Державин заставал ее за небольшим выгибным столиком. Всегда спокойную, с улыбкой. Он уже привык ее видеть этакой Афиной Палладой, в свободном белоснежном гродетуровом капоте. Только флеровый чепец, такой же белый, носила Афина немножко набекрень, и оттого казалось, что она нарочно подтрунивает над своим величием.
- Пожалте сюда, - сказала ему императрица своим протяжным, несколько мужским голосом, показывая на тяжелое, как ассирийская колесница, кресло подле себя. Сегодня она была в сиреневом платье.
Она сняла очки и отложила в сторону книгу.
- Перечитываю Барра, - сказала Екатерина. - Этого французского каноника я читала еще семнадцатилетней, в период скуки и уединения, - намек на смутное время своего замужества, когда, презираемая и унижаемая Петром III, его любовницей Воронцовой и приближенными мужа, она днями или читала, или бродила с ружьем за спиной в окрестностях Ораниенбаума или Петергофа.
Откуда-то сбоку появились неслышные руки в белых перчатках, и перед статс-секретарем уже исходил ароматом левантский кофе.
- Вы любите танцевать, monsieur Державин? - Екатерина допила кофе и отодвинула от себя прибор. Глаза ее, навыкате, с примесью блеклости, скосились к большой бабьей руке статс-секретаря.
- Признаться, ваше величество, никогда сим не злоупотреблял. - Едва уловимый поклон, как точка.
- Я нынче видела сон, будто танцую девочкой… Но в детстве мне не пришлось танцевать. Грустно. Да. Я болела золотухой и случилось, что у меня искривился позвоночник, а посему я постоянно ходила закована в жесткий корсет.
"Не плохое начало", - подумал Державин. Сделал приличествующую паузу, потом сказал:
- Однако, смею заметить, что теперь вы танцуете превосходно! - Он тоже допил свой кофе и отодвинул прибор, но не так далеко, как его хозяйка.
- Однако вы льстец, сударь! - Екатерина встала, жестом давая понять, что статс-секретарь может сидеть. Сиреневое облако проплыло по спальне, вернулось к столу.
"Раб и похвалиться не может, он лишь может только льстить", - просились соскочить со статс-секретарского языка строчки. Но он подавил в себе столь необдуманное озорство, раскрыл бумаги. Екатерина, бросив взгляд на тисненые гербы и вензеля, остановила его.
- Замечаю я, сударь, что прошения сии вы собираете чуть ли не со всей России. Но сия ретивость, не предосудительная сама по себе, не делает вам чести. Намедни из Сената мне докладывали, что у них затор по твоим бумагам… - Екатерина, полуобернувшись и наклонив голову с тяжелым каскадом уложенных светлых локонов, пристально посмотрела на статс-секретаря. Тот слушал, сосредоточенно вперив взгляд на просвечивающиеся чашки из тончайшего фарфора.
- Я знаю, что если дать им беспрепятственный ход, то прошениями можно будет запрудить Неву - где ж тут нам с вами всех облагодетельствовать…
"Ах, вот как! Статс-секретарь с некоторым удивлением поднял голову на сиреневое божество. В России столько беззакония и лихоимства, что только одними жалобами на сие можно загородить Неву! И это признает сама самодержица!"
Екатерина тотчас же заметила свою промашку. Тяжелый агальтцербстский подбородок заострился, полные, красивые губы распались в улыбке.
- Я говорю, как поэт, monsieur Державин, а поэты, как вам известно, любят гиперболы.
Она осталась довольна, что сумела так ловко выйти из положения. Статс-секретарь встал и закрыл бумаги.
- Вы совершенно правы, ваше величество! Вдохновение порой не подвластно рассудку… А посему я осмеливаюсь просить, ваше величество, за издателя Николая Ивановича Новикова, вся деятельность коего протекала в рамках цензуры.
- Новикова? Того самого?.. - Брови императрицы взметнулись, высокий чистый лоб прорезали складки.
- …И оградить его от Шешковского, - поспешил добавить статс-секретарь. - Недавно довелось мне приватным порядком слышать нелицеприятный разговор о сем предмете на вечере у французского посланника…
Статс-секретарь хорошо знал слабость повелительницы седьмой части света. Ведь она была не только императрица, но и женщина, и, как всякая другая женщина, любила слушать, что о ней говорят.
Екатерина нервно сжала свои белые в тонких перстнях руки, вернулась к окну. "О Шлиссельбургском узнике говорят в посольствах! Теперь непременно жди пасквиля в европейских газетах; только и ищут случая позлословить, уколоть, унизить… Да и то правда, груб этот Шешковский, деликатности у сего мужлана нет и на грош. Отставить его, отставить!" - Она тут же вспомнила историю с двумя ее молоденькими фрейлинами, забавы ради украдкой рисовавшими карикатуры на императрицу. Тогда Шешковский по неосторожности засек их насмерть…
"Сменить? Но кем? Степан Иванович хоть верен, как пес. А в нынешние времена это немало. Был бы жив Гришенька Потемкин!.."
Екатерина молча ходила из конца в конец спальни. Шаг ее был тяжел, усталый. Державин понял, что ее сейчас здесь нет, что она где-то, она отсутствует. И впрямь, императрица повела туманным взглядом, вдруг некий интерес отразился в светло-серых глазах ее, когда она заметила своего статс-секретаря, она еще некоторое время нерешительно смотрела на него, потом тыльной стороной руки провела по своему лицу. Она здесь.
- Вы что-нибудь слышали о сыне Анны Леопольдовны, царевиче Иоанне?.. - неожиданно спросила она.
- Да, ваше величество, но весьма неопределенное.
Царевич содержался в Шлиссельбургской крепости и был там умерщвлен.
Екатерина опустилась в кресло, откинув голову на его спинку, полузакрыла глаза.
- Вы что-то еще имеете?
- Да, я хотел вам напомнить о Коцебу, ваше величество. Его пиесы с успехом идут во всех европейских столицах, в том числе, как вы изволите знать, и в Петербурге. Почитаемый вами Гете широко использует драмы своего земляка в Веймарском театре…
- О, бог мой, оставь, оставь, премного наслышана о господине Коцебу! Да вы сами-то уж не являетесь ли его конфидентом? - Она быстро встала. Сиреневый ветер прошелестел и сгас. И стало оттого особенно тихо.
- Я, как Алкивиад, уживусь и в Спарте, и в Афинах, другие же не могут ужиться с самим собой. Хватит и того, что я его, дурня, спасла от ганноверских пастухов, - холодно сказала императрица.
Статс-секретарь слегка склонил голову - он понял…
- Вы помните, как сей молодчик очутился у нас?
- Да, в первый же вечер он с Ленцем приходил ко мне.
- Его вытащил из Веймарских болот эта ледяная сосулька, чопорный истукан Гёрц.
При дворе, несмотря на отточенный и устоявшийся годами внешний этикет, несмотря на все женское обаяние государыни, щедро расточаемое в официальных и приватных общениях с представителями европейских держав, не могли, однако же, не видеть за всем этим дипломатическим туманом истинного отношения Екатерины к прусскому посланнику. Но Державин даже представить себе не мог, как далеко зашла эта неприязнь. А чтобы он сказал, если бы ему удалось прочитать хотя бы один абзац в письме государыни к Гримму.
"Около месяца, как сей застегнутый яслегрыз убрался от нас. Право, этот человек - олицетворенная желчь, ирод; он служил своему господину не с усердием, а с бешеным остервенением. Он задается тем, чтобы быть злым. Если это значит стараться быть приятным, то нет такой награды, которой он не заслуживал. Надобно думать, что жена его зла не менее его…
Мой сын и моя невестка обличили эту гадкую женщину"…
Может ли кто-либо утверждать наверное, что неприязнь императрицы к графу Гёрцу рикошетом не коснулась его протеже? Но, однако же, с еще большим основанием Коцебу являлся протеже Гримма и Циммермана!
От Екатерины не ускользнула та едва приметная тень, что вдруг отдалило от нее этого человека. В ее расчеты вовсе не входило терять "своего автора", но, однако ж, самостоятельность и упрямство ее беспокойного секретаря раздражало. И потому она решила почетно переместить этого неуживчивого и столь деятельного государственного мужа.
- Ваше превосходительство, - с доверительной улыбкой обратилась к нему императрица, - вы назначаетесь сенатором. Поздравляю!..
Излюбленный поворот головы почти под прямым углом, слова на полушепоте и негаснущая улыбка, которая обнажила крепкий ряд зубов, лишь вверху недоставало одного, и там застежкой поблескивала золотая крапинка.
Она протянула сенатору благоухавшую руку в тонких перстнях и так же тихо добавила:
- А вечером приходите, поболтаем…
В 1795 году непризнанный Коцебу вышел в отставку с чином коллежского асессора и поселился близ Нарвы на собственной мызе Фриденталь. Там с горя за несколько месяцев написал двадцать пиес. А год спустя и вовсе оставил Россию с ее сиреневым божеством, о надменную улыбку которой так жестоко разбил свое честолюбие. Он приехал в Вену, занял место секретаря Венского театра и в 56 томах издал свои драмы.
Но мы увлеклись. Вернемся в беседку, где оставили нашего узника наедине с тобольским губернатором Дмитрием Родионовичем Кошелевым.
- Как видите, господин губернатор, нелепо обвинять меня в покушении на монархическое правление…
- Согласен с вами, господин Коцебу. Но все-таки не кажется ли вам… Как бы это сказать… несколько странным, скажем так, что в самый апогей революции вы едете в Париж, якшаетесь там с сомнительными личностями. Но этого мало. Вы, вдобавок ко всему, переводите книгу этого полусумасшедшего француза… Ну да, я имею в виду сочинение маркиза Жозефа де ла Валле о короле Людовике XIV?
- Но я не разделяю его взглядов! - крикнул Коцебу.