4
Письма эти, содержание которых после прочтения Христиан-Август коротенько изложил детям и более обстоятельно - брату, неожиданные и тем более страшноватые письма произвели в цербстском замке целую гамму впечатлений. Узнав о том, что вскоре поедет в Россию, где, возможно, сумеет выйти замуж, Софи пожала плечами и утащила Фрица строить снежную крепость. Иоганна-Елизавета принялась шуровать у себя в спальне, отбирая самые необходимые, без которых жизнь не в жизнь, вещи - через считанные полчаса таких вещей набралось несметное количество. Иоганн-Людвиг предложил младшему брату выйти погулять, чтобы на покое, вдали от чужих глаз и ушей, обсудить ситуацию, но, встретив вежливый отказ Христиана, не решился настаивать.
Пойдя к себе, Христиан-Август пробовал сосредоточиться, чтобы хоть как-то представить себе размеры свалившегося на него известия. Что ж, всё так, всё правильно... Он вполне отдавал себе отчёт в том, что дочь - это всегда зыбко, ненадёжно, временно, это - всегда до поры, до некоей грани, за которой появляются женихи, ухажёры, претенденты, умыкают твою единственную девочку, и остаются одни только письма и воспоминания. Он всегда это знал и лишь хронологически оказался неподготовленным к тому, что судьба потребует себе маленькую Софи прежде, чем девочке исполнится четырнадцать лет. Хотя, с другой стороны, он будет освобождён от необходимости видеть Иоганну, лицо которой чем дальше, тем больше вызывает со дна души ярко выраженные охотничьи рефлексы, или, как они в молодости говорили, желание из обоих стволов промеж рогов... Россия - большая страна, и если исторический фарт окажется на стороне Софи... Впрочем, какой тут может быть фарт, когда она ещё совсем ребёнок, ей бы в куклы, в домики бы играть, снежные крепости с Фрицем возводить. Что такое, в конце-то концов, четырнадцать лет? Разве что арабы да ещё вот итальяшки таких девочек женщинами делают. Вот оно, как жизнь повернулась: ещё за ужином делал ей замечания, как делал бы всякому ребёнку. И вот пожалуйте, девочка едет в Россию, чтобы сделаться женщиной. Бред, разумеется, хотя для Софи это безусловно шанс...
Заинтригованная ниоткуда вдруг появившейся суетой, раздираемая любопытством (тем более жгучим, что раньше из предотъездных сборов никто в этом доме не делал тайны), Элизабет Кардель пыталась доискаться причины. Софи, Амалия и даже Больхаген как сквозь землю куда-то провалились, а слуги оказывались сплошь тупыми фантазёрами, как, однако, и положено слугам. "Что хоть принцесса-то приказывали?" - допытывалась Элизабет, однако Иоганна столько уже с утра наприказывала и столько раз отменяла свои же срочные распоряжения, что разобраться оказалось непросто.
Объявившаяся после бесконечного отсутствия в доме, Софи пыталась на глаза Элизабет не попадаться. Вместе со всеми, влекомая общим ураганным потоком, маленькая принцесса бестолково носилась вверх-вниз по лестницам замка, неизвестно зачем складывая внизу обувь, платья, свои любимые игрушки. Элизабет неожиданно для себя вспомнила книгу предсказаний своего земляка Мишеля Нострадамуса - и к любопытству добавился страх. Ведь если, не дай Бог, что случится, или, может быть, уже случилось, принц будет в самую первую очередь своих спасать, это ясно как день. Больхаген, так тот и без Христиана-Августа в любую дырку, образно говоря, пролезет. А на таких вот, как Элизабет, и падёт гнев Господень... О Господи милосердный, не приведи погибнуть рабе твоей, Господи!
Зажатая однажды грубыми обстоятельствами в образе двух одновременно распахнувшихся в коридор дверей и оказавшаяся таким образом нос к носу с Бабет, Софи первая, не дожидаясь естественного в такой ситуации вопроса, попросила:
- Извини меня, Элизабет, только ты, пожалуйста, ни о чём пока не спрашивай.
- Прежде я для тебя была Бабет, если память не изменяет.
Служанки с ворохом белья разбежались, закрыв обе двери и освободив таким образом проход, однако прервать разговор на полуслове девушка посчитала бестактным по отношению к мадемуазель.
- Ты не только прежде была, ты и сейчас для меня Бабет, - с явным холодком подтвердила Фике.
- А если так, можешь ли сказать, отчего тут все сошли с ума?
- Боюсь, что нет.
- По крайней мере, о чём хоть речь?
- Я прошу тебя, Бабет...
- Ну, о чём я и говорила... - Элизабет посмотрела на носы своих ботинок. - А если бы ты любила меня по-прежнему, сказала бы.
- Я не могу, Бабет. Честное слово, Бабетик! Понимаешь, так получилось... В общем, я должна пока молчать, я даже дала матери слово.
Элизабет обиженно повела плечами и сказала:
- Да, конечно, где заканчивается любовь, начинается чувство долга.
- Бабетик, миленький... Ну я очень тебя прошу!
- Разумеется. Конечно!
Снизу донёсся грохот, и Софи обрадованно всплеснула руками, сделала удивлённые глаза и, прижав ладонь к груди (невольно тем самым копируя материнский любимый жест), бросилась на странный шум.
Принимать участие в спешных, даже чрезвычайно спешных и оттого бестолковых приготовлениях к отъезду Христиан-Август не торопился, зная по своему опыту, что жена сделает всё сама, сделает лучше, быстрее. Затворившись у себя в необставленном кабинете, который вот уже сколько месяцев кряду выглядел случайным и временным жилищем, принц много ходил из угла в угол, благо места для этих вот прогулок оказывалось более чем достаточно: ходил, морщил лоб, раздумывал, пока в один прекрасный день и не менее прекрасный час не уселся за спокойное долгое сочинение.
Поистине человек предполагает. Предполагает - и не более того. Кто бы мог подумать, что на шестом десятке, когда вся голова сделалась седая, а главной жизненной необходимостью по утрам стало тщательное бритье, чтобы незамедлительно удалять безобразную, словно иней на щеках, колючую щетину, - что в таком возрасте принц Христиан-Август Ангальт-Цербстский вдруг заделался писателем! Среди гама, грохота, женских истерик сидел он у себя и, аккуратно погружая перо в широкогорлую чернильную бутыль, тщательно выводил нескончаемое послание дочери, бегавшей ещё со всеми вместе по коридорам и этажам, но уже казавшейся столь далеко от этого замка, города, от отцовской любви, - что самое время переписываться. Начатое в третьем часу пополудни 2 января, сочинение Христиана-Августа при равномерном течении работы (иначе говоря, струении мысли) могло бы быть закончено через три-четыре недели, однако судьба дала ему лишь пять дней - и он уложился в этот отрезок времени.
Озаглавленный "PRO MEMORIA" ("На память"), сей труд представлял собой некий симбиоз письма, завещания, родительских наставлений, религиозного трактата и поваренной книги с элементами мемуарного повествования, - причём как и всякий прежде непричастный к литературному труду человек, Христиан испытывал чудовищные трудности при подыскании нужных слов и ещё более кошмарные трудности при начале всякого нового абзаца. Обращаясь к дочери в третьем лице, отец раздумчиво, с длинными оборотами и обилием скрепляющих швы запятых выводил:
"...а также я прошу свою любимую и драгоценную дочь по приезде к русскому двору оказывать, для её же блага и благополучия, самое крайнее уважение, беспрекословно повиноваться всем лицам, могущим в той или иной мере повлиять на судьбу дражайшей моей дочери.
И неустанно молю Бога, чтобы ненаглядная дочь моя превыше всего затвердила и укрепила в своём сердце правило ставить желания будущего супруга выше собственных, даже выше желаний всех прочих людей, выше собственной лени, недомогания, нежелания и всего прочего, что подчас делает нас тупыми и нравственно ущербными эгоистами, которые отдают предпочтение одним только своим желаниям и настроениям..."
"...Вроде твоей матери", - с явным удовольствием завершил свою мысль Христиан-Август, чего, однако же, не написал. Достаточно и того, что в отрицательных примерах своего труда и без того внятно проступал собирательный образ Иоганны. Если девочка не поймёт этого при первом чтении, она, без сомнения, додумается до вполне очевидного вывода в последующие годы, перечитывая отцовские наставления.
"...Ради всего святого умоляю мою дочь, коей надлежит оказаться среди множества самых различных и вовсе не бескорыстных людей, имеющих всякий спои собственные цели, желания, интересы, избегать чрезмерной интимности с кем бы то ни было в особенности. Излишняя доверчивость редко даёт желаемые результаты. Не приобретя себе друзей, моя дочь рискует, однако, обзавестись сонмом врагов, вполне способных оказать гибельное влияние на всю последующую судьбу дорогой моей дочери..."
"...Находясь в приёмных залах, прошу мою дражайшую дочь помнить, что наилучшим для неё, самым что ни на есть предпочтительным всегда должен быть разговор в присутствии многих лиц, чтобы всякое слово, произнесённое на людях, имело бы свидетелей. Причём чем больше окажется таковых, тем для неё же будет лучше. Категорически заклинаю мою дочь не разговаривать с кем-либо приватно, в особенности (принц вынужден был умерить чуть было не написавшую правды руку, вздохнуть и скромно завершить предложение) с мужчинами".
"Искренне надеясь на обеспеченность моей любимой дочери в будущем, прошу её, однако, всегда быть бережливой в отношении собственных её карманных денег, поскольку все женщины бывают подчас склонны к необдуманным тратам, тогда как отсутствие подручных денег с неизбежностью ведёт к зависимости от гофмейстерины, чего я своей дочери никогда бы не пожелал".
"Наравне с Божескими заповедями умоляю дочь мою не стремиться к какому бы то ни было вмешательству в дела управления русским двором, поскольку её положение окажется таковым, что возможные приобретения от вмешательства едва ли окажутся равнозначными возможным гибельным коллизиям, каковыми грешит всякое управление всяким государством..."