По ночам я теперь мысленно шел за Товией. Шел в другую жизнь, о которой ничего не знал. Я понимал, что за пределами обители живут люди, рассуждающие иначе, чем мы, подчиняющиеся иным законам. Их одиночество и их общность отличались от наших. Были ли они глубже и крепче?
Едва ли. И все же они стали притягивать, соблазнять меня. Иоанн не хотел, чтобы я прятался за монастырскими стенами. Он считал, что мне надо оставаться в миру, тогда как я хотел быть рядом с писаниями, дабы все глубже проникать в них, приближаться к Слову Божию во всей его чистоте и обнаженности.
* * *
Однажды наступил наш с Товией черед ехать за водой к источнику. Мы навьючили на ослов кувшины и вывели животных из стойла. У ворот нам встретился Иоханан.
- Ага, сегодня ваша очередь, - сказал он.
- Да.
- Похоже, вы хорошо трудитесь вдвоем.
Но мы уже миновали ворота и выехали за пределы монастыря.
Товия был впереди меня. По бокам ишаков болтались пустые кувшины, и когда Товия обратил на них внимание, то принялся стучать по ним пальцами: бум, бум, бум… Утро было раннее, ослы легко бежали мимо полей, где работали наши товарищи.
Я последовал примеру Товии и тоже забарабанил по кувшинам. Они были прохладные и приятные на ощупь.
- Отличное сопровождение утру! - вскричал я.
Кончики пальцев плясали по холодной поверхности.
Казалось, ты играешь не на кувшинах, а на всем окружающем мире.
Казалось, барабаном тебе служит само это утро, разносившее наше "бум" далеко окрест - по всей равнине, на которой не покладая рук трудились ради будущего урожая люди. Наш барабанный бой покорил горы с их безмолвием, захватил водную гладь, взял в полон солнце, что поднималось на востоке и заливало красным сиянием скалистые вершины, кряжи и правый бок наших ишаков. Капли росы на их короткой шерсти высохли, мои пятки ритмично вонзались в теплое мягкое брюхо.
Это было похоже на путешествие в раю.
Но мы ехали не в раю, а по земле. Ехали здесь и сейчас. Я ощущал легкость во всем теле… впрочем, на меня часто находили приступы любви к этому миру. Казалось, даже Товия со своей согбенной спиной и тяжелой окладистой бородой, которая тянула его вниз, склоняла уткнуться носом в землю, тоже чувствовал: мир есть любовь.
С этим бум… бум… бум… мы ехали к источнику под тамариском.
И вдруг Товия придержал своего ишака, чтобы я поравнялся с ним.
- Он ведь второй раз на это намекает, а?
- Кто?
- Иоханан. Дескать, у нас с тобой есть общий интерес.
Привычный к подозрительности Иоханана, я уже выкинул его слова из головы.
Я хотел было рассказать Товии о ночной слежке за ним, однако он упредил меня новыми вопросами:
- Кто такой этот Иоханан? И кто такой ты сам?
- Я назарянин, - сказал я… и понял уклончивость своего ответа по сравнению со всеми прочими, вертевшимися у меня на языке.
- Это я и без тебя знаю. А еще?
- Я друг Иоанна… вернее, бывший друг. Мы с ним вместе росли.
- Иоанн одержимый, - усмехнулся Товия.
- Может быть… А ты разве нет? Скажи: во что ты по-настоящему веришь?
Он задумался.
- Во что ты веришь? - без малейшего смущения повторил я.
- Этот вопрос ты задаешь всем подряд, - улыбнулся Товия. - Сам слышал. Одних он приводит в замешательство, других в волнение. И что тебе отвечают?
- Разве про такое нельзя спрашивать?
- Меня спрашивай на здоровье, я не против. Мне интересно, какие ты получаешь ответы.
- Тем, кто говорит, что верит в Закон и Писания, не верю я сам. Нельзя верить в слово. Слово приходит извне. Кто-то сказал им: если ты веришь в это, значит, ты верующий. Но какой за всем этим смысл? Понятия не имею. И мне больно от моего непонимания. Тут слишком много противоречий, смешения высокого и низкого, истории. Мне бы тоже хотелось, чтобы такой вопрос был невозможен, чтобы на него не давали ответа. Они прячутся за своей верой. Читают тебе мораль и с кривой ухмылкой ставят себя выше всех. Грозятся пойти к раввину и указать на тебя: "Вот неверный". Только какой же я неверный? Я хочу одного… и убежден, что это возможно… Истинная вера должна охватывать всё-всё-всё: ты начинаешь видеть деревья, прежде чем они вырастут в деревья, птиц - прежде чем они станут птицами! Ты видишь все чуть раньше. И проникаешься любовью. Посвящаешь себя любви. Твою жизнь озаряет новый свет. И свет этот всеобъемлющ. Понимаешь?
Товия молча кивнул.
- Хочется не ходить Путем Истины, а быть истиной. Хочется не получать знание, а самому быть знанием. Вот какое во мне горит желание, и оно будет снедать меня, пока не осуществится, а до тех пор я буду пребывать в отчаянии, но это отчаяние не из тех, которое может сломить меня, это великое, искреннее отчаяние борьбы… Значит, говорят, я задаю слишком много вопросов? Что ж, пожалуй, они правы.
Я умолк. По желтому песку блуждали столбики смерчей, уже крепко припекало, и вверху появилась дымка, а над поверхностью пустыни повисло просвечивающее желтым марево, и эта его желтизна напомнила мне о том, что совсем недавно все окрест было ярко-желтым, а небо - ярко-голубым, что час прохлады миновал, но непременно вернется завтра и послезавтра, что я всегда буду окружен красотой, хотя безобразного вокруг будет ничуть не меньше… а может, и больше.
- Почему ты замолчал? Разве ты не рад за себя? Ведь тебе дано знание…
- Я безумно одинок в своем знании. И чувствую себя все неуютнее. Вот почему я выспрашиваю других. Я выспрашиваю их, дабы рассеять свои сомнения, дабы убедиться, что не один я столь сильно ощущаю в себе единение. Единение со всем сущим и дышащим, с тем, что давно умерло, и тем, чему предстоит новая жизнь - либо на прежнем месте, либо где-то еще. Когда я слышу уклончивые ответы, меня обуревает страх. Кажется, весь мир существует только затем, чтобы усиливать мои сомнения. Как будто в этом и состоит его предназначение…
- А я тебя заметил как раз из-за твоего выспрашиванья. Кое-кому оно шибко не нравится. С месяц назад, в утреннюю смену, один монах - не важно, кто именно, - сказал про тебя: "Тот, который вечно обо всем расспрашивает". Вообще-то я больше помалкиваю, а тут стоял рядом и встрял. Говорю: "Тот, для кого нет ничего святого? Кто он такой?" Теперь я вижу, что ошибался насчет тебя. А они продолжали твердить свои глупости, так что я ничего не разузнал.
- Ты не ответил мне, Товия. Во что веришь ты сам?
- После твоей критики разных ответов мне страшно и рот раскрыть.
- Нет-нет, Товия, ты меня неправильно понял.
- Я все понял правильно. И мне забавно, что я тоже рассуждал вроде тебя, хотя исходил из другого. Я исходил из ненависти. Из ненависти к собственному отцу. У него были друзья. Все, как на подбор, люди зажиточные. Все отнюдь не пособники римлян. Все были - да и теперь остались - фанатичными иудеями. Они верят в будущее нашей страны. Но бездействуют. Они верят в Закон. Собственно, они и есть Закон. Больше они ничего знать не хотят. Они замечательно разглагольствуют о мире, о том, как воевать против тьмы, как сражаться за свет. А что они делают? Поэтому я верю в то, чего не видит мой отец с друзьями: что они стоят на пути перемен. Можно сказать, я верю в преобразования.
- Вечные преобразования?
- Мне не важно, будут они идти вечно или нет. Я к вечности отношения не имею. У меня есть друзья. Есть цель, для достижения которой придется положить и мою жизнь, и множество других. Я не намерен становиться вождем, мне не надо выдвигать идеи. Мне… Возможно, я говорю загадками. Возможно, я просто одержимый… вроде Иоанна.
Товия задумался.
И чуть погодя продолжил, с улыбкой повернувшись ко мне:
- Только зачем Иоанну его одержимость? Что он может свершить для народа?
- Мы с ним слишком давно знакомы, - сказал я. - Он тоже бесстрашный, а?
- Что значит тоже? Ты о чем?
- Ну, как и ты… Ты ведь не побоялся Иоханана. В тот день, когда разрубил мышиную нору.
- Лучше не вспоминать… Чего стоит этот ухмыляющийся Иоханан?.. Кстати, кто он такой?
- Я хотел тебе сказать, Товия…
Мне было легко говорить с этим одиноким человеком. Потому что никакого одиночества тут не было. Было лишь бремя, которому я даже завидовал.
- Он следит за тобой, Товия, когда ты исчезаешь по ночам.
Товия насупился:
- Почему ты мне об этом говоришь?
- Я хотел предупредить тебя, если ты…
- Если я что?..
- Я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь. Ею распоряжаешься ты сам. Я только хочу, чтоб ты знал.
- Спасибо.
Источник был прохладный и прозрачный. Рядом рос тамариск. Мы поставили ослов в узкую тень и принялись черпать воду. Босоногие, мы плескали ею на ноги, обмывали руки и лица. Товия сорвал плащ и опрокинул на себя целое ведро. Тут я увидел его спину. Она была исполосована рубцами от ударов бича. Сплошь, от шеи до крестца и ниже. Когда Товия повернулся, я обнаружил такие же следы у него на груди.
- Что это, Товия?
Грустно улыбнувшись, он вылил на себя новое ведро.
- Дар от земного отца.
- Но почему?
- А почему нет? - хмыкнул он. - Так устроен мир.
- Ни в коем случае.
- Именно так. Ты просто еще мало в нем смыслишь. Отец хотел вбить в меня Бога.
- А потом отправил сюда?
- Нет. Он даже не знает, где я. Я сбежал.
- Как может Господь допускать такое?
- Господь? Ты у нас, оказывается, верующий. И ты тоже? Веришь, что какой-то Господь в силах нам помочь. Вот удивил так удивил!
Товия скорчил гримасу и оделся.
- Почему же ты… почему же ты здесь, в монастыре?
- Чтоб до меня не добрался проклятый папаша.