Она одаривает тебя излишествами. В минуты усталости такой дар весьма ценен. Если же ты полон сил и чувства превосходства, он воспринимается как насмешка.
Я был ее плугом, ее ящиком с инструментом, ее мечом. Она чистила меня, холила и лелеяла, всячески обихаживала. А ведь я мог бы укрепить ее веру в себя, подвигнуть на жизнь не ради меня, а ради нее самой!
Она пошла со мной к Иосифу.
Тот даже не выпустил из рук плуга, над которым корпел. Лишь кивнул на скамью подле дверей и спросил:
- Что, в путь-дорогу?
Я, по обыкновению, тоже ответил кивком.
- Ты славно поработал у нас тут. Только когда вернешься… если, конечно, вернешься… то уже забудешь, как мастерят плуг. Хотя, может статься, выучишься чему иному. Хочешь получить за труды теперь или?..
- В монастыре не дозволено владеть имуществом.
- Ну что ж, на нет и суда нет.
Он провел ладонью по короткой, жесткой бороде.
- Тогда пускай вознаграждение подождет тебя здесь. Мне доставили партию замечательного кедра, хочешь посмотреть?
Мы вышли во двор, где были сложены бревна. От них пахло корой и камедью - такой запах бывает в тени дерев. Я погладил их…
- Поторопись, не то опоздаешь! - донесся от ворот голос Марии.
- Успеется, - проворчал Иосиф. - Погляди, какая прекрасная, ровная древесина.
- Не задерживай мальчика своими делами, - сказала Мария.
В пустыне деревья не растут, так что мне не скоро предстояло опять дотронуться до коры, ощутить под рукой смолу. Я разозлился, однако промолчал и только еще ниже склонился над бревнами, прослеживая пальцем годовые кольца, наслаждаясь восхитительным ароматом.
- Тебя ждут, - напомнила Мария.
Такая одинокая. Такая неподвластная красоте и мощи кедровых стволов. В одиночестве застывшая поодаль, в мрачной тени ворот. Она хотела докричаться до меня, отвлечь на что-то свое.
- И во сколько тебе обошелся этот материал, Иосиф? - спросил я, дабы показать, на чьей я стороне.
- В сорок пять монет.
- Теперь тебе хватит дерева на целый год, да еще с гаком, - заметил я. - Жалко, что не могу остаться на месяц-другой. Больно здорово они пахнут.
- Что-что, а дух от них крепкий, - подтвердил Иосиф. - Значит, стволы совсем свежие. Пилить будем не раньше чем через месяц.
- Да, - сказал я, и в голове у меня запели пилы, как всегда пели в этом дворе, под сенью граната. - Хорошо, братья мои никуда не уезжают, - с натянутой усмешкой прибавил я.
- Они работают хуже тебя.
- Научатся.
- Может быть.
- Давай будем рассчитывать на лучшее, Иосиф.
Он отвернулся и двинулся к колодцу. Спустил туда ведро, вытащил наверх, принес кружку ледяной водицы:
- Испей.
Я пил не торопясь, большими глотками.
- Ну же, Иисус!
Я вернул кружку Иосифу. Он опустил руку мне на плечо. Я уже направился к Марии, как вдруг, не сделав и двух шагов, завидел гранатовое яблоко. Тотчас подпрыгнул и сорвал его. Потом оборотился к Иосифу и бросил яблоко ему, он успел поймать его и кинуть назад. На губах плотника мелькнула улыбка. Я засмеялся и сделал вид, будто хочу бросить гранат Марии, но она испуганно отпрянула. Тогда плод опять полетел к Иосифу. Я снова и снова ловил в вытянутую руку возвращающееся ко мне яблоко… и опять пугал Марию, и опять она пыталась заслониться. Наконец я вгрызся зубами в кожуру и стал за милую душу уплетать гранат, а у ворот подхватил Марию и в обнимку потащил ее на улицу.
- Только не так, - сказала она, вырываясь.
- Именно так, - поддразнил я.
- Что скажут люди?
- Уж они найдут что сказать.
Мария одернула свое ничуть не задравшееся платье и вдруг заметила у меня на белой рубахе пятно от гранатового сока.
- Смотри, что ты натворил.
- Велика важность…
- Почему ты такой неряха?
- Да это ж последний фанат, который я ем дома!
Но она отказывалась понимать, какое это имеет отношение к пятну. Гранат был сочный и потрясающий на вкус.
- Вечно ты про какие-то мелочи…
Мария в жизни не сказала ничего смешного.
Всегда была крайне серьезна, исполнительна, верна долгу.
Я пытался развеять тяготившие Марию страхи прыжками и скачками около нее: я представлял себя козленком, который хочет боднуть мать в живот. Я строил рожи, стараясь во что бы то ни стало рассмешить Марию.
Если бы это удалось, нам всем стало бы легче. Стоявший в тени ворот Иосиф улыбался. Наконец он поднял на прощанье руку и вернулся к своему плугу.
А нас с Марией окружила ребятня со всей улицы. Одни смотрели молча, выжидающе, с беспокойством. Другие, по-видимому, с завистью. Ну конечно, мои ровесники, те, что закончили учебу в Назарете, но не пойдут учиться далее, молчали, испытывая понятную зависть, и я им от души сочувствовал. Малыши же со смехом дергали меня за одежду, хотя Мария была начеку и хлопала их по рукам.
Она почитала меня священным, неприкасаемым. Ее дело было отправить сына в большой мир чистым и опрятным, чтобы никто не мог ее упрекнуть. А уж что будет за пределами Назарета, за это пускай спрашивают не с нее.
Если бы она кинулась мне на шею и разрыдалась или истерически захохотала, всем стало бы легче. Если бы она сказала: долго же я буду помнить это пятно… Если бы она губами выхватила остатки фаната, дерзко торчавшие у меня изо рта, тогда бы я не раз лил в монастыре слезы и тосковал. Но таких воспоминаний по себе Мария не оставила. Чем ближе мы подходили к площади, тем тяжелее она передвигала ноги, тем больше отставала от меня.
Очутившись в последнем тесном проулке (ребятишки к этому времени начали отставать, словно давая нам возможность побыть наедине), я попытался в остатний раз вытащить Марию из тягостных раздумий:
- Ну-ка, матушка, кто скорей до площади?!
Она не ответила, и я, было ринувшись вперед, осадил себя.
- Почему ты никогда не играешь, Мария?
- Не играю?
Она заплакала.
Я остановился и погладил ее по щеке.
Спасибо, хоть позволила такую ласку.
Я-то представлял себе, как мы с Марией в обнимку идем через площадь и, когда я заберусь на осла, целуемся на прощанье. Она отняла эту возможность.
- У тебя даже в такую минуту на уме одни игры!
Она не понимала; увы, Мария была лишена дара понимать эдакие тонкости. Отсюда ее одиночество, в котором она пребудет до конца.
И вдруг - шум и гам! Площадь была заполонена толпой со всем ее разноцветьем, со всем ее гулом и безгласием, суетой и неподвижностью. Ослы, верблюды, собаки, кошки. Куры, цыплята, индюшки, блеющие овцы. Сверху нещадно палило солнце, подобие тени можно было обрести лишь под аркадой, но туда уже набилось уйма народу: кто-то собирался в путь с моим караваном, кто-то, вроде Марии, пришел ради бессмысленного прощания. Мешки с зерном, бурдюки с вином и маслом, кувшины воды, груды тканей, сумок, сбруи. Крики грузчиков и воров - посягающих на груз, но вынужденных отступать перед плетками римских воинов. Кучи навоза и слетевшиеся к ним крапивницы, капустницы, оводы. Кого и чего тут только не было! Плачущие и писающие дети, матери, кормящие грудью, несмотря на скопище мух у младенческих глаз и своих сосков. Гноящиеся раны на руках и лицах, потухшие взоры, вздувшиеся от голода животы, ослепшие без лечения глаза! Прокаженные со своими колокольчиками. Полоумные. Старики!
Это зрелище было вполне обычным для большого скопления народу: так выглядит мир. Но я был молод и носил белые одежды, я собирался в дальнее странствие, призванное сыграть решающую роль в моей жизни (такая роль отводится каждому шагу, который ты предпринимаешь в юные годы), и, видя скверное устройство мира, не задавался вопросом, почему он так устроен. Рядом находилась мать, и все мои помыслы были о ней: я хотел, чтобы она жила дальше своей жизнью, как я буду жить своей. Меня бесила мысль о том, что все эти годы она, скорее всего, будет днями напролет стоять перед воротами и смотреть в переулок, ведущий к площади, - только бы не пропустить моего возвращения.
Я крепко взял ее за руку и пробился сквозь толпу к равви Симону, который должен был стать моим провожатым и под опеку которого Мария согласилась передать меня. Я сам доложил о своем прибытии, и мне отвели место в караване. Пока я сгружал на землю вещи, Мария закидала равви Симона испуганными словесами. Это был отнюдь не первый его переход через пустыню, и он прекрасно знал, в какую минуту следует в очередной раз положить руку на материнское плечо. Он знал и многое другое, так что догадался рассказать про чудесные оазисы, через которые будет пролегать наш путь, и указать на воинов, которые будут сопровождать нас для защиты от разбойников. Он предусмотрел всё, но Марию это не успокоило.
Она уже чувствовала себя брошенной - вроде меня самого. Какие слова, какие поступки могли бы утешить ее, восполнить отсутствие радости по поводу предстоящего мне приключения?
Я был слишком молод, а потому не знал.
Я был слишком молод, а потому, когда караван потянулся из Назарета к пустыне, - в сопровождении женщин, детей, машущих вслед рук и платков, которые еще долго светлели на фоне серых крепостных стен и невыносимо медленно скрывались за холмами, - я с трудом заставлял себя смотреть назад, дабы выказать Марии положенное ей уважение. Наконец я повернул голову вперед, в сторону пустыни.